Первой меня атаковала тетушка Саломе.

– Пабло Хосе, дорогой, ну-ка поцелуй хорошенько старую тетушку Саломе.

Я начал раздавать поцелуи из расчета по два на сеньору (тетю и не-тетю) и рукопожатия из расчета по одному на сеньора, за исключением папеньки, который обошелся мне в два поцелуя сверх нормы. Закончив обход, я почувствовал себя таким зачуханным, что почти забыл про притаившуюся где-то представительницу богемы. Я огляделся, убежденный, что даже если она и прячется за каким-нибудь крупногабаритным предметом старины, то хотя бы голова должна быть видна. Но нет. Одно из двух: либо представительница богемы была ко всему прочему еще и карлицей, либо я был слеп как крот. Мои сомнения разрешила маменька: взяв меня за руку, она потащила меня на террасу.

– Пабло Хосе, я хочу, чтобы ты познакомился с Кармелой.

Мне стало страшно.

Первое, что я увидел, едва ступив на газон, мне совсем не понравилось. Метрах в десяти от нас, в просвете растительности, сквозь который виднелись перила, мне явился непомерный темно-синий зад, пышный как грейпфрут, ягодицы которого, казалось, непосредственно переходили в талию. Где я уже видел этот зад? Проклиная судьбу, я изо всех сил пожелал, чтобы богемистая Кармела была усыпана гнойными прыщами, страдала хроническим алитозом или еще какой-нибудь гадостью.

Когда она обернулась, я понял, что она не только хороша, с какой стороны ни взгляни, но и нечто гораздо худшее.

– Пабло, это Кармела. Кармела, это Пабло.

– Кажется, мы уже знакомы, – сказала богемистая девица.

– Не помню, – ответил я, стараясь казаться искренним.

– А, так вы уже знакомы? – спросила маменька.

– Да, я уверена, – сказала Кармела.

– Какое счастливое совпадение, вам не кажется?… Тогда, дорогие, оставляю вас наедине, – сказала маменька и поскорее улизнула под каким-то вымышленным предлогом.

Теперь у меня оставался только один выход: произвести впечатление как можно более неотесанного дичка.

– Неужели я так плохо играю на рояле? Ты даже не остался послушать песню.

– Ах, да… в «Руне». Извини, я о тебе ни разу не вспоминал. Послушай, ничего, если я вернусь в дом? Немного холодновато.

Я произнес эти слова несколько нетерпеливым, но вежливым тоном, как человек, в намерения которого не входит показаться неприятным, но который тем вернее этого добивается. Девица отреагировала моментально.

– Не спеши. Твоя мамочка наверняка найдет, чем тебя укутать.

И она снова повернулась к Диагонали, предоставив мне любоваться своим поистине царским задом. Не знаю, почему именно со мной всегда происходит нечто подобное. Меня так и подмывало ей ответить, но в последний момент я решил вести себя благоразумно и сделал пол-оборота в направлении гостиной. Стану я еще беспокоиться, какое впечатление останется обо мне у какой-то псевдобогемистой девчонки, сколь бы аппетитной она ни была. Но все равно внутренности мои сжались в комок. Черт, черт и еще раз черт. И даже не напиться.

В гостиной общая беседа распалась: женщины говорили о тряпках и служанках, мужчины – о политике и делах (в моей семье темы высшего общества соблюдаются неукоснительно), так что я постарался отвлечься от сжавшегося комом желудка, расхаживая по гостиной, как посетитель музея. Правду сказать, гостиная моего дома располагает к этому и даже ко много большему, удивляюсь, что сюда до сих пор не водят на экскурсии школьников. Я задержался в разделе современного искусства (примыкающего к роялю) и обнаружил новое приобретение: работу Микеля Барсело, повешенную между Хуаном Грисом и Понсом, хорошо мне знакомыми. Она изображала арену для боя быков, безжалостно освещенную послеполуденным светом и увиденную с какой-то воздушной точки, что создавало у зрителя впечатление, будто он сидит в зависшем над ареной вертолете. Картина производила несколько странный эффект, не знаю, может, потому что идея быка и идея вертолета несозвучны друг с другом. В остальном же картина была достаточно отталкивающей, почти эсхатологической; зрители, изображенные сгустками сероватой масляной краски, походили на разросшуюся по трибунам колонию грибов. Все это могло изображать арену для боя быков, в равной степени как и унитаз в сортире бара на Паралело.

Но мои живописные восторги были прерваны стуком отцовских костылей.

– Эта курточка что-то мне напоминает, – сказал он.

– Она твоя, рубашка и галстук тоже. Мама попросила, чтобы я их надел, потому что ей не понравилось то, что на мне было.

– Сделай одолжение: оставь себе по крайней мере курточку. Она заставляет меня надевать ее по воскресеньям, когда мы ходим в церковь, и я чувствую себя в ней как Пречистая Дева. И галстук тоже забери, только чтобы мать не заметила. Можешь незаметно положить его в сумку.

Что ж, куртка все же была от Мориса Лакруа, из чудесной замши, и с другой рубашкой у нее будет другой вид. Но папенька уже отвлекся от подаренных мне нарядов и, нахмурясь, смотрел на работу Барсело.

– Тебе нравится?

– Что?…

– Картина.

Папенька еще больший критикан, чем я, по отношению к любому художественному явлению, особенно если речь заходит о современном искусстве, поэтому разговор наверняка далеко бы нас завел, стоило только хорошенько подзавести папеньку.

– Шесть с половиной миллионов. Тебе что-нибудь говорит это имя – Барсело?

– Он входит в десятку лучших.

– Ах вот оно что. Скажи, и это действительно похоже на арену для боя быков?…

Я скорчил гримасу, долженствующую означать, что, в общем-то, да.

– А почему зрители зеленые?

– Папа, уже больше века все дорогие картины страдают цветовыми изъянами. К тому же, если это кажется тебе странным, то Понс, который висит справа, еще хуже.

– Не знаю, мой мальчик… По крайней мере, Понс не такой мрачный… есть в нем какая-то живость… А это, наоборот, похоже на коровью лепешку. А самое скверное, что этот Барсело еще сто лет проживет… Пойми меня правильно: дело не в том, что я кому-то желаю зла, просто у меня есть правило: не покупать произведений, автор которых был бы моложе меня. Это выбор твоего брата, его подарок ко дню рождения матери. Он заверил меня, что меньше чем через десять лет он будет стоить вдвое дороже. Кстати, ты не в курсе – куда это запропастился твой брат?

– Разве мама тебе ничего не говорила?

– Я ее спросил, но она рассказала мне какую-то совершенно невероятную историю. С каждым разом врет все хуже.

– Какую историю?

– Что ему пришлось поехать в Бильбао по делам конторы.

– Не вижу в этом ничего странного.

– Ах, не видишь? Тогда почему же у тебя его машина?

– А откуда ты знаешь, что у меня его машина?

– Меня поставил в известность сторож из гаража. Сказал, что приехала машина Себастьяна, но что за рулем совсем не он.