– Я осквернила свой храм, – заговорила она, рассудив, что если начать со вчерашнего утра, то проще будет проложить безопасный курс в конце. – Опять.

Тяжелый вздох из-за решетки уверил Портолес, что по другую сторону – мать Кайлеса.

– Сколько раз ты совершила этот грех, сестра, и сколько раз ты каялась в нем?

– Я… не помню. Много раз, да простит меня Падшая Матерь.

– Она прощает тех, кто сожалеет о своих проступках и всеми силами старается улучшить поведение. – Пройдя сквозь фильтр литой решетки, голос исповедницы все равно сохранил едкую нотку. – Это достаточно тяжкое прегрешение, даже когда низменная крестьянка все грешит и грешит, внушив себе, что раз она исповедуется, то можно делать что угодно. Но для сестры столь отвратительное поведение – совсем другое дело.

– Это правда, – признала Портолес, невольно ерзая. Волны жаркой боли, расходящиеся по телу, делали сидение невозможным, сколь бы она этого ни заслуживала. – Я продолжаю грешить вопреки вашим усилиям – и моим тоже. Я могу превозмочь искушение, могу, и чаще делаю это… Но иногда я бываю слаба… Может, я поступаю не так уж дурно, если прихожу сюда потом с открытым сердцем.

– То, что ты делаешь, – тягчайший грех из всех.

Лицо Обманщика словно ожило и задышало в духоте кабины, пот защипал Портолес глаза. Свеча из-под сиденья бросала на стены корчащиеся тени, как будто пламя уже поглощало виновную монахиню.

– Ты грешишь не от незнания и даже не от страсти. Ты не жертва искушения. Ты делаешь выбор, сестра, ты решаешь совершить мерзость, претящую твоей Спасительнице. Ты делаешь это назло, вопреки тому, что должна подавать пример своим товарищам и мирянам, невзирая на множество подобных бесед. Да, пожалуй, «назло» – единственное применимое здесь слово. С чего бы еще ты продолжала поступать так с теми, кто тебя любит?

– Назло? – При многих своих слабостях Портолес никогда не замечала в себе именно этой. Знала, что у нее бывают бунтарские порывы, но искренне, всем сердцем верила в доброту и милосердие Падшей Матери. – Мать, я клянусь, что совершаю эти проступки не из злого умысла.

– Не из злого? А кому ты вредишь этими своими проступками? Не только себе, ведь так? Ты соблазняешь своих собратьев-анафем, а потом приходишь сюда, заставляя нас, сестер, которые куда выше такой порочности, выслушивать рассказы о твоих прегрешениях. Я все думаю, что тебе больше нравится – сам грех или возможность ткнуть потом в него носом меня?

– Простите, – прошептала Портолес, упираясь руками в нагревающиеся стены кабинки и изо всех сил удерживаясь на скамье.

Столь нужная боль принесла, как обычно, ясность. Исповедница была абсолютно права, но, как ни старалась Портолес ощутить раскаяние, она в себе находила только стремление к дальнейшему наказанию. – Я правда стараюсь, мать, но вы правы. Я дурная, испорченная, порочная. Я такова.

– Оправдания, – прошипел Обманщик. Его сетчатое лицо склонилось к Портолес, как будто он хотел что-то шепнуть ей на ухо или поцеловать. – Это же так легко – пенять на свою природу? Возлагать всю вину на какого-то далекого предка, который спал с демоном? Оскорблять себя и других, удовлетворять свои преступные желания, а после пожимать плечами и говорить, что это врожденный дефект? Винить Падшую Матерь в твоей собственной слабости?

– Да! – выпалила Портолес, чья верхняя часть сражалась с нижней, пытаясь удержать зад на скамейке. Она чуяла запах пара, поднимавшегося от пропотевшей шерстяной рясы, ощущала завиток дыма зарубцованным языком и еще сильнее вжималась в скамью, зная, что ничто из этого – не худшее. Оно наступит, когда она поднимется. – Да, да, да!

– Конечно. – В дыхании Обманщика был острый запах – так она пахла, когда осквернялась с братом Ваном. – Ты не так уж отличаешься от чисторожденных, сестра Портолес, как бы ни отрицала это в душе, как бы ни отрицали это они своими языками. Каждый ищет оправдания собственным дурным решениям, эгоистическим желаниям. Каждый притворяется, что никак не может удержаться. Каждый норовит возложить вину на Обманщика за то, что был создан уже со злом, гноящимся в сердце, вместо того чтобы поблагодарить Матерь за дар распознавать собственные пороки и силу противостоять им.

В бессловесном экстазе Портолес кивнула и зарыдала. Все было правдой. Она поймала свою левую руку, ползущую вниз, чтобы подтянуть рясу, и сунула кулак в рот, прикусывая костяшки, ощущая соль крови. Но ее все равно колотило, и она стиснула бедра крепче, чтобы четки вонзились глубже, и при этом оторвала ошпаренную плоть от скамьи. Это принесло ошеломляющий прилив наслаждения – куда восхитительнее, чем все, чего она могла добиться пальцами, – прикосновение божества к ее гнусному убогому телу.

Раньше, когда Портолес была куда более уязвима, ее исповедница настаивала, что жажда греха в ведьморожденных идет от Обманщика. Что Портолес грешит ради низменного удовольствия, святотатства. Ее исповедница ошибалась. Здесь, где свеча веры выжгла все отвлекающие мысли, сестра поняла истинный мотив навязчивого греха: она искала Спасительницу. К такому праведному и благочестивому анафеме, как брат Ван, вера, должно быть, приходит без усилий, но Портолес никогда не ощущала присутствия Падшей Матери во время молитв, служб и прочих священнодействий. Ей приходилось охотиться за своей богиней, и, живя в повиновении Вороненой Цепи, сестра обнаруживала ее лишь в тех случаях, когда осмеливалась преступить святые законы, когда рисковала самой своей душой, чтобы привлечь внимание хранительницы этой души. Именно прикосновение Падшей Матери давало Портолес отвагу грешить, и оно же освобождало от мук исповеди. Если грехи сестры Портолес и являлись актами неповиновения, как настаивали высшие, то они были неподчинением Цепи, а не ее создательнице; при всех сомнениях в себе и своих чудовищных собратьях, и даже в самой церкви, при всех противоречиях и жестокостях единственным, в чем Портолес никогда не сомневалась, была ее неуловимая Спасительница.

Как только это дошло до Портолес, она обмякла на скамье, снова опустошенная, растерянная и перепуганная, какой всегда себя ощущала, пережив очередную исповедь. Она вздрогнула и осознала, что сиденье под ней остывает, а в кабинке стало полутемно. Свеча, должно быть, впервые в жизни сестры истаяла до огарка. Вытирая с лица пот, Портолес встретила немой взор Обманщика и встревожилась. Она кричала?

– Ты будешь носить Венец Матери, который ее ревнивый брат силой надел на ее чело, прежде чем сбросить сестру с небес, – произнесла нараспев исповедница ясным голосом; то, что казалось Обманщиком, снова стало искусно сработанной решеткой. – И ты должна бичевать себя Плетью Ангелов, как ее бичевали те анафемы, что были преданы ему, создавшему мир своим словом, а не ей, оспорившей его своим. Дважды двадцать и еще шесть ударов, и Венец, пока тебя в следующий раз не призовет из Нор высшая. Возможно, ты еще послужишь примером.

Сорок шесть ударов. Портолес не могла даже произнести традиционную формулу благодарности: ее зарубцованный язык прилип к подправленным напильником зубам. Сорок шесть. Она никогда не слышала о таком наказании. Самое большее, что она получала зараз, – двадцать, и тогда едва не умерла. Брат Ван ухаживал за ней весь долгий срок, пока она выздоравливала. Ни один чисторожденный не смог бы пережить такое наказание, и Портолес сомневалась, что кому-либо из ее собратьев удалось бы подобное.