– К величайшему сожалению, мадемуазель, я забыл прихватить карточную колоду, но обещаю: в воскресенье мы с вами непременно сразимся в империаль. Я приду утром. Вы ведь арендуете место на Цветочном рынке?

– Уже семь лет.

– И как клиентура?

– Мне не на что жаловаться – я повидала там немало людей всех сортов: богатых, бедных, молодых, старых. Как и вы, месье Амадей. Многие обожают торговаться, порой я продаю птичек себе в убыток, зато не скучаю, как в булочной-кондитерской. Иногда происходят забавные случаи. Вот в прошлое воскресенье у меня канарейка выпорхнула из клетки, когда я открыла дверцу, чтобы достать щегла. Представляете? Ловко так вылетела и уселась на дерево.

Амадей поднес к губам чашку и подул на пенку.

– Сочувствую, это чистый убыток.

– А вот и нет! Я заплатила пять су ватаге мальчишек, и они мне ее поймали. Эти мальчишки там вечно ошиваются, уже наловчились: у них есть длинный шест с намазанным клеем концом – до самых верхних веток можно достать, так чтобы птичка прилипла. Уморительная чехарда была!

– Вы, вероятно, схожим образом ловите воздыхателей?

– О, для них мне клей не нужен – они сами ко мне клеятся!

– Тогда, стало быть, приманкой вам служат конфитюры?

– Вот уж еще чего не хватало! Конфитюры я делаю для себя, обожаю сладкое! Но если вы хотите попробовать, я, пожалуй, могу сделать исключение.

– Не осмеливаюсь вас об этом попросить. Я вам в отцы гожусь…

– Ну, отцы тоже имеют право угоститься иногда бутербродиком с конфитюром.

Фердинан Питель видел, как парочка вышла из бистро, но несколько секунд не мог пошевелиться. Он должен услышать, о чем они щебечут, черт побери! Сказав себе это, молодой сапожник решительно устремился следом. Шпионить нехорошо, но он не намерен прислушиваться к голосу совести, он не позволит этому шуту себя обойти!

…Коричневые башмаки встали как вкопанные у оклеенного рекламными плакатами деревянного забора. Плакаты вылиняли, многие были оборваны; на том, что лучше всех сохранился, шины Данлопа катились по улице вдогонку за автомобилем. Но остановиться коричневые башмаки заставил вовсе не он, а шум, внезапно заполнивший улицу Сен-Жак: в сумерках тишину разорвали крики и яростный гул толпы. Вскоре истеричные вопли зазвучали со стороны сквера Сен-Жюльен-ле-Повр:

– Смерть жидам!

Группа манифестантов спустилась с горы Святой Женевьевы. В анемичном свете уличных фонарей и фонариков на проезжавших мимо фиакрах замелькали силуэты с поднятыми кулаками. Свист, гиканье, топот, нараставшие в ритме крещендо, взбудоражили отходивший ко сну город, распугав припозднившихся прохожих на мостах.

– Убивайте всех! Смерть жидам!

Крикуны драли глотки, разинув рты от уха до уха; их дыхание, превращаясь на морозе в облачка пара, смешивалось со зловонными испарениями сточных канав.

Коричневые башмаки нырнули под арку общественного здания с надписью на фронтоне: «Свобода, равенство, братство».

Наконец последние горлопаны убрались в сторону реки. Путь был открыт. Теперь башмакам предстояло перейти Архиепископский мост, осмотреться на местности и засечь время, которое понадобится на то, чтобы дойти от Цветочной набережной до улицы Вербуа прогулочным шагом, когда работа будет закончена.

Вторник, 18 января

Изидор Гувье печалился. Он обнаружил, что стареть – это не только прятать лысину под видавшим виды котелком и опускать руки в борьбе с седой щетиной, которой со страшной скоростью зарастают щеки и подбородок. Это еще и хромать заметнее день ото дня из-за некогда полученного перелома бедренной кости (Изидор много лет назад схватился врукопашную с карманником), и отчаянно сражаться с помощью клетчатых платков с сенной лихорадкой, превратившейся в хроническую. Но что самое неприятное, стареть – это чувствовать себя бесполезным. По доброте душевной Антонен Клюзель не выгнал его из «Пасс-парту» и доверил скромную рубрику о живописи. В итоге Изидор Гувье, восхищавшийся Рембрандтом и Гойей, оказался лицом к лицу с современным изобразительным искусством и впал в отчаяние. «Чепуха на постном масле, кошачья моча в чане красильщика» – таков был его приговор, и не на пустом месте: честный Изидор не один день провел в мастерских монмартрских мазилок, от души желая, чтобы его переубедили, но нет. «Ренуар, Дега, Моне, Пюви де Шаванн – еще куда ни шло, однако все эти нынешние выставки портретов проституток и прочей мазни поколения, не оправившегося от войны 70-го года[85]… Я пока еще не заделался старым брюзгой и хулителем эпохи, но всему же есть предел!» – угрюмо думал он, выходя из омнибуса маршрута Пигаль – Винный рынок у церкви Лореттской Богоматери.

– И гнездилище этой безвкусицы – улица Лафитт, вотчина торговцев картинами, – проворчал он себе под нос, шагая мимо магазинов Амбруаза Воллара, Поля Дюран-Рюэля и Дио.

Картины Будена и Коро, выставленные Жераром, а также витрина в «Тамплер», посвященная Фантен-Латуру (этого художника Изидор не слишком жаловал, но уважал за безупречную технику), немного подняли ему настроение. Он бы с удовольствием задержался у особняка, где жила Лола Монтес до своего переезда в Америку, и зашел бы в старый дом Марселины Деборд-Вальмор и Селесты Могадор[86], но репортерский долг звал его на открытие «Палитры и мольберта» – новой художественной галереи, посвященной гнусностям конца века.

Помещением, снятым ресторатором по имени Леонс Фортен, самовластно распоряжался художник Морис Ломье. Устав бороться с превратностями судьбы, Ломье в конце концов забросил кисти и краски и все свои чаяния возложил на торговлю чужими картинами, решив, что они принесут больше дохода, чем его собственные.

Десятка три любителей поесть за чужой счет толклись в тесном зальчике, хватая с подносов тарталетки и стараясь не задевать носом гуаши на стенах. Половину пространства занимал пузатый и пышноусый Леонс Фортен в полосатом выходном костюме. Он раздувался еще больше от гордости и похвалялся направо и налево, что своей страстью к искусству обязан не кому-нибудь, а Огюсту Родену, которого имеет честь каждый день обслуживать у себя в ресторане.

– Но никогда бы я не решился на подобное предприятие, кабы месье Ломье мне того не присоветовал и не взял на себя все организационные хлопоты! Это он убедил Мадлен Лемер[87] дать нам несколько своих акварелек с цветами. И он уговорил папашу Малезьё, пока еще неизвестного, но подающего надежды живописца, по ремеслу колбасника, предоставить нам свои творения.