Он все еще выглядит так, словно говорит о чем-то приятном, и это усугубляет ту боль, которая начинает во мне прорастать. Ни одному ребенку не стоит знать, что их родители когда-то их не хотели. Даже если это правда, об этом лучше молчать.

— Выкидыш сильно ударил по психическому здоровью моей матери, превратив ее сомнамбулу, — продолжает говорить Савва. — Она по-прежнему следила за собой и ухаживала за домом, но на то, что происходит вокруг, ей было наплевать. Уходя в студию, отец стал давать ей распоряжения: обучить меня чтению и столовым манерам, чтобы ему было не стыдно брать сына на ужины ордена. Не уверен, что кто-то из детей его приятелей мог похвастаться теми же умениями в таком возрасте, но отцу это было неважно. Как выходец из семьи заводчан, он отчаянно желал утереть нос каждому, чья родословная была лучше его. Каждый раз возвращаясь домой на ужин, он пристально наблюдал за мной, и со временем его стало безумно раздражать, что его единственный сын, на которого он возлагал столько надежд, оказался бездарем. Прошел целый месяц, а я по-прежнему ел вторые блюда ложкой, и совершенно не умел орудовать ножом. «Как так? — орал он на мать. — Почему нет никакого прогресса?» Она пожимала плечами, говоря, что наши занятия не приносят положительного результата, потому что я плохо обучаем.

— Это была ложь. После выкидыша мать перестала ко мне подходить. Весь день до прихода отца она проводила в своей комнате, а я бы предоставлен сам себе. Тогда, в четыре года я не мог понять, почему мой отец постоянно на меня кричит. Однажды я постучал к ней в комнату и спросил об этом, на что мать предложила мне найти занятие по душе и не беспокоить ее. Спустя месяц отец впервые меня наказал. Его вывело из себя то, что я облил себя супом. Он был пьян, выволок меня из-за стола и запер в комнате, сказав, что я должен подумать над своим поведением. Я по-прежнему не понимал, в чем провинился, и за ночь собрал кубик-рубик.

Я больше не могу на него смотреть, поэтому трусливо прячу глаза в одеяло. Сама я ненавижу видеть сочувствие в глазах окружающих, и сейчас мне кажется, что Савве тоже будет это неприятно. В зрачки будто насыпали песка. Я представляю маленького четырехлетнего мальчика, на которого наплевать собственной матери и на которого постоянно давит отец. Ему ведь было всего четыре… В этом возрасте ребенок должен впитывать родительскую любовь, играть со сверстниками… точно не претворять в жизнь планы заскучавшего отца.

— Затем у меня появился репетитор. Отец взял с него обещание, что в скором времени его сын научится читать, писать и даже говорить первые слова на английском. Гением я по-прежнему не был, и учеба давалась мне с трудом. Тогда же я стал задаваться вопросом, почему мальчик по соседству свободно гуляет у себя во дворе, а я постоянно сижу дома. Через два месяц в ордене должен был состояться какой-то грандиозный прием в честь вступления в него очередного высокопоставленного лица, куда должна была пойти вся наша семья. К нам домой приехал портной и снимал с меня мерки. Первый дизайнерский костюм у меня появился еще до того, как мне исполнилось пять. Не знаю, чего отец ждал от этого приема и как должен был проявить себя я, но когда мы вернулись домой, он был изрядно пьян и жутко недоволен. Сказал, что я не сумел внятно поздороваться в людьми, которым он меня представлял, и что наступил на платье жене кого-то чиновника. Я отчетливо помню реакцию матери на эти обвинения: «Я же говорила тебе: он самый обычный». Моя обычность стала моим приговором. Отцу жутко не хотелось признавать, что его плоть и кровь ничем непримечательна. А что делают люди, когда не хотят в чем-то себе признаться? Они злятся и с двойным усердием зарывают голову в песок. В тот день отец впервые поднял на меня руку. Он выбил мне зуб, к счастью, молочный, а потом на сутки запер меня в своей комнате. Тогда я впервые начал рисовать. Руку с пистолетом, направленную в голову человеку. Так появились первые наброски компьютерной игры, сделавшей меня известным.

В своей попытке скрыть свое потрясение я треском провалилась. Слезы катятся у меня из глаз, оседая на пододеяльнике темными пятнами. Такое вообще бывает? Чтобы люди были настолько жестоки с собственными детьми? Какими нужно быть бесчеловечными, чтоб произвести на свет ребенка лишь для того, чтобы над ним издеваться? И вместе с болью за Савву во мне расцветает неконтролируемая злость. Сейчас я откровенно рада, что гениального художника Вениамина Раевского больше нет в живых. Потому что я мечтаю его задушить.

— А твоя мать?

— Ничего. Она предпочитала не вмешиваться в процесс воспитания. Красиво звучит. На деле ей было наплевать, что со мной случится. Ребенок, которого она по-настоящему хотела, уже умер. Я спрашивал репетитора, почему на меня кричит отец и почему моя мать отказывается со мной общаться. Я действительно не понимал. Детство — это возраст, когда у тебя появляется много вопросов, и ты хочешь знать на них ответы. Вопросов у меня было больше, чем у других детей моих лет, но ответа ни одного.

Я поднимаю глаза. Я ведь потребовала от него честности, и Савва вправе знать, что я чувствую. Хотя не исключено, что мои слезы на него никак не действуют. Если он действительно социопат, то для него это, скорее всего, просто соленая вода.

— А что ответил репетитор?

— Репетитор сказал, что мне не стоит отвлекаться на посторонние мысли и его наняли лишь для того, чтобы меня учить. Его мои успехи тоже не слишком устраивали, и он жутко боялся потерять теплое место. Отец хорошо ему платил.

— У тебя не было друзей? Ты выходил на улицу?

— Иногда во двор. Мать не испытывала нужды в прогулках, предпочитая проводить время дома перед телевизором, а значит и я не имел такой возможности.

— Сколько это продолжалось?

— Домашняя учеба и наказания? До двенадцати лет, — Савва касается своего шрама на лбу и несколько раз его трет. Кажется, делает это машинально. — Сломанная рука, сотрясение мозга и одна колотая рана. Последнюю я сам себе нанес, когда выпрыгнул из окна второго этажа. Я не собирался покончить жизнь самоубийством — просто хотел сбежать. Орден к тому времени распался: скончался его председатель, люди потеряли интерес к задумке, вернувшись в проверенным блядству и наркоте, а меня отправили в закрытый интернат. По окончанию учебы я вернулся домой. Выбивать зубы восемнадцатилетнему стало куда проблематичнее, и отец отпустил меня на все четыре стороны. Купил квартиру в центре Москвы и как добросовестный родитель стал перечислять приличную сумму на счет. Чуть позже мы встретились с тобой в университете. — Савва иронично приподнимает брови: — Кстати, тебя не смущает, что у меня нет высшего образования? Я ведь его так и не получил, решив посвятить себя реализации своей давней идеи. За четырнадцать лет в изоляции я полностью отрисовал компьютерную игру и придумал к ней сценарий. Позже мои психотерапевты называли это арт-терапией.

— А что стало с твоей матерью? — хриплю я, сцепляя пальцы. Я даже не помню, когда мне было настолько плохо. Меня трясет изнутри так сильно, что желудок подкатывает к горлу. Если бы не боязнь прервать его исповедь, я бы давно стояла на коленях перед унитазом и изливала свою боль за него вместе с желчью.