Немного позже я узнала, что Жан Ко получил Гонкуровскую премию, и в тот же вечер, вернувшись, я начала превращать свои блокноты в машинописные страницы.

Время от времени мне казалось, что Жан-Пьер уснул, – он сидел неподвижно, но нет: он переворачивал страницы. Мне очень хотелось знать, на какой он странице, но я боялась шевельнуться, делая вид, что продолжаю спать.

Да. Так оно и было, точно, с того дня, когда я узнала, что Жан Ко писатель, я начала придавать моим каракулям из блокнотов форму. Я идентифицировала себя с писателем? Я считала себя писателем? Ни в коем случае, ей богу, это было невозможно. Только не я. Я писатель? Пусть даже плохой писатель? Я писала? Писала? Что за бред? Из-за анализа я опять вообразила себе бог весть что. Я чувствовала себя лучше, настолько, что думала, будто мне дозволено все.

Зимой дом перегревали, так что невозможно было пользоваться одеялом. Мы с Жан-Пьером лежали на матраце, укрывшись простыней. Жан-Пьер лежал на боку, чтобы удобнее было читать, а я на спине, пытаясь хоть чуточку вздремнуть. Вначале я долго глядела на дерево за окном, которое качало своими оголенными ветвями под бледно-серым небом, затем закрыла глаза, что помогло мне лучше ощутить спокойствие и неподвижность наших тел. Изредка слышался шорох страницы, которую он откладывал в сторону, затем шорох следующей страницы: два шороха, больше ничего.

Если бы он хоть чуть-чуть заинтересовался, он высказался бы, прокомментировал. Я знала, что Жан-Пьер молчаливый человек, очень сдержанный, не расположенный к громким выступлениям, и все же!

…Нет, если он оставался таким молчаливым, значит, ему не нравилось… Плохо, но что поделать?

Я открываю глаза, вижу простыню, закрывающую меня от кончиков ног до подбородка, со складкой посередине, где она касается моего живота. Она пульсирует. Простыня трепещет, вздрагивает легко, но равномерно и быстро. Бьется в ритме моего сердца… Скверно, что Жан-Пьер читает эти страницы… Я осознаю, что они очень важны, что они содержат фундаментальный порыв моего духа… Они – то, что я совершила наиболее значительного за всю свою жизнь…

Надо было думать раньше, остановиться на том, что я писала, что я излагала историю на бумаге. Надо было сказать об этом доктору. Пора понимать, что вещи не делаются случайно, особенно вещи такого рода… Дать эти страницы Жан-Пьеру, именно ему, который всегда анализировал прочитанные тексты с такой мудростью и интуицией, ему, который знал язык (благодаря званию агреже по грамматике) так глубоко, был почти влюблен в него! Я совершила глупость! Я как будто сжигала написанные строки, уничтожала их как раз в ту минуту, когда осознала значение, которое они представляли для меня.

У Жан-Пьера сложилась привычка говорить со мной, как с больной, хрупкой, большой девочкой, не переносящей потрясений, к которой нельзя было обращаться открыто. Чтобы смягчить свое мнение, сейчас он станет использовать слова, которые ранят меня больше, чем просто обычная критика. Он не знал, кем я стала, я не говорила ему, я так мало видела его… Теперь, показав ему эти страницы, смешную претенциозность которых я только что осознала, я теряла последний шанс приблизиться к нему. Они запутают все. Он не поймет меня, он не поверит мне.

Он слегка шевельнулся. Прошло еще много времени, пока он повернулся ко мне. Я не решалась посмотреть на него, делала вид, что все еще сплю. В конце концов я повернулась. В его глазах были слезы! Жан-Пьер плачет? Почему? Он не хочет причинить мне боль? Он жалеет меня?

Он пристально смотрел на меня. В его взгляде была нежность, удивление, а также сдержанность, как бывает, когда смотришь на человека, которого не знаешь. Затем он протянул руку и положил ее на мое плечо.

– Хорошо, замечательно, это книга. Ты действительно пишешь хорошую книгу.

Две слезы проникли через преграду его век и покатились по щекам, слезы, которые он не смог сдержать и оттого драгоценные.

Прекрасные глаза, прекрасные слезы! Прекрасное голубое, прекрасное зеленое, прекрасное золотое. Наконец! Наконец!

Счастье существует! Я знала, я всегда знала. Ясное, простое, полное счастье. Счастье, которому я отвела важное место в центре своей личности и которое поселилось здесь впервые спустя столько лет. Спустя тридцать лет, проведенных в его ожидании.

Он приблизился ко мне, обнял рукой за шею. Он гладил меня.

– Как ты изменилась! Ты смущаешь меня, кто ты?

Я была слишком растрогана и не находила слов, чтобы заговорить. Я разговаривала с ним своими темными зрачками, настолько же темными, насколько светлыми были его зрачки. Я говорила ему, что хотела любить и быть любимой, что хотела смеяться и созидать, что я была совсем другой.

Он обнимал меня. Он целовал мои веки, лоб, ноздри, уголки губ, кончики ушей. Я чувствовала его плоский живот, мускулистые ноги.

– Слушай, я не знаю, что на меня нашло, но я влюбился в женщину, которая написала эти страницы.

Подойди, давай поглядим друг на друга, не отрывай от меня глаз. Давай войдем в волны. Я знаю место с белым песком, где ты не поранишься, где надо будет только расслабиться. Вспомни, мой дорогой, мой прекрасный, что море доброе, если не боишься его. Оно хочет лишь легко касаться тебя, ласкать тебя, нести, качать, разреши ему это сделать, и тебе понравится. В противном случае оно будет пугать тебя. Хватайся за пену. Чувствуешь, как песок под ногами бежит вместе с волной? Беги вместе с ней! Теперь плыви на спине по воле течения. Гоп, прыжок! Окунайся, окунайся! Пусть тебя крутит, пусть тебя массирует вода!

После того как волны останутся позади, мы будем плавать в открытом море. Прошу тебя, не отрывай от меня глаз!

– Некоторые фразы, написанные тобой, взволновали меня, потому что они прекрасны и потому что я не знаю ту, которая их написала. Но все же это ты.

Молчи, не говори, морю не нравится, когда его обделяют вниманием. Давай плавать. Вытяни руки и ноги. Расслабь плечи и бедра, пусть твои руки и ноги двигаются и толкают воду, размеренно, тихо, свободно. Чувствуешь, как ты становишься дельфином? Чувствуешь, как вдоль твоего тела, как вокруг веретена, ласково обвивается вода?

Когда мы устанем, ты повернешься на спину, мы растянемся на воде и закроем глаза, чтобы солнце не ослепляло их. Какое-то время мы будем лежать так, глядя сквозь красную прозрачность век, убаюкиваемые водой, будто кормилицей с прохладной и нежной грудью.

Затем мы будем нырять, резкими движениями, вглубь к водорослям, длинные, скользкие пальцы которых будут гладить нам живот и ягодицы, лицо и грудь, спину, пока у нас не кончится дыхание.

После этого мы тихонько поднимемся на серебристую песчаную поверхность. С рук, с ног и с губ будут слетать пузырьки радости, которые только что гроздьями поднялись из глубин, опережая нас, чтобы сообщить скалам, пляжу и небу о нашем появлении.

С того дня Жан-Пьер и я стали одним целым. Мы питались собственными различиями. Мы сравнивали наши жизни, ничего не критикуя, деля поровну самые ее лучшие отрезки. Каждый раз, когда мы встречались, мы были нагружены причудливой добычей, которую описывали друг другу в мельчайших подробностях. Это воссоединение двух существований становилось для нас неоценимым сокровищем, великолепным пиром, которым мы не могли насытиться.