Так впервые платой за мои страницы стала наша первая беседа – из тех, которые ведут прямо, когда открывают желания, препоны, мечты. Эти беседы вначале касались только тех открытий, которые я сделала в анализе. Моя эволюция была столь впечатляющей, что Жан-Пьер был очарован. Постепенно он и сам стал меняться. Открытия, которые мы теперь делаем каждый в себе, беспрерывно снабжают «зерном» нашу мельницу, которая видится мне большой, солидной, быстро вращающей своими крыльями.

Когда я завершила первую рукопись, я отнесла ее издателю, которому меня рекомендовали. Через шесть дней я подписала свой первый контракт с господином в возрасте, чье имя было тесно связано с книгоиздательским миром. Он очень серьезно говорил со мной о рукописи, об ее особенностях. Я не могла прийти в себя. Не верила ни своим глазам, ни ушам. Я не решалась даже посмотреть на него. Если бы он знал, что обращается к сумасшедшей! Я не могла не думать о ней. Я воображала ее такой, какой она была не так давно, голой, сидящей в собственной крови, скорчившись в темноте между биде и ванной, дрожащей, потной, запуганной, неспособной жить.

Я вытащила тебя оттуда, старушка, я вытащила тебя оттуда!

Это было из области чуда, сказки, колдовства. Жизнь моя полностью изменилась. Я открыла не только способ выражать себя, я нашла путь, который отдалял меня от той моей семьи, от моей среды, позволяя таким образом построить мир, присущий только мне.

Те, кто знал сумасшедшую, забыли о ней, даже Жан-Пьер забыл. Книга смела́ бедную женщину, как будто она была легкой, как осенний лист. Лишь доктор и я знали, что она еще существовала – в каком-то уголке моего разума. Время от времени она необъяснимым образом возбуждалась, втягивала мою голову в плечи, сжимала мои кулаки, пахучий пот капал из подмышек.

Я ходила в глухой переулок уже только два раза в неделю. Однажды утром я почувствовала, что способна не ходить туда целых четыре дня. Тогда мы с доктором решили, что по взаимному согласию я буду приходить реже.

Я начинала понимать свои возможности и свободно жить в их пределах. Территория была обширной – чтобы занять ее, мне, несомненно, не хватило бы всей жизни. И все же некоторые отдаленные зоны оставались неясными, они располагались около каких-то загадочных границ, к которым я не очень-то приближалась. К тому же я не знала ни одной дороги, которая позволила бы мне добраться до них. Но зачем мне надо было идти туда, если пространство, в котором я жила, казалось достаточным? В чем-то большем я не нуждалась.

Первая книга продалась хорошо. Благодаря ей печатные органы теперь заказывали мне статьи и новеллы, и еще я составляла обзоры для одного иллюстрированного журнала. Люди, с которыми я работала, считали меня стойкой, уравновешенной, способной – я и на самом деле была стойкой и способной. Я не щадила своего только что приобретенного равновесия. Фундамент, который построил анализ, был прочным. Я чувствовала себя в гармонии с собой, никак не стесненной своей жизнью. Я легко владела всем, что узнала о своем собственном характере. Как и следовало ожидать, мое насилие порой играло со мной злую шутку и заставляло переживать настоящие сцены корриды. Оно поднималось на дыбы между руками и бедрами, подталкивало меня к диким выходкам. Как только я чувствовала, что мое горло сжимается, я думала: «Вот оно. Не может быть и речи о том, чтобы подавить его или начать плакать. Нет, пусть проходит, управляй им». Оно, окаянное, было опасным, оно было способно подтолкнуть меня к убийству, к уничтожению, оно могло излиться кровью, взорваться, разразиться. Я чувствовала, как бледнела, мне хотелось драться голыми руками, хватать за горло, выворачивать внутренности. Чтобы канализировать мое насилие, пришлось учиться уважать других, всех остальных, безразлично кого, и уважать саму себя. Я становилась ответственной.

Но я знала, что мой психоанализ еще не окончен. Было еще что-то нерастолкованное в моей географии, на карте моей собственной персоны существовало белое пятно, незнакомое, скрытое. Мое равновесие держалось только потому, что дважды в неделю я ходила на встречу с доктором. Я осознавала это. Однако в глухом переулке ничего не происходило, была та же туманная, серая и плоская пустыня, простирающаяся за моими закрытыми веками, – такое впечатление, что я никогда не дойду до конца.

Тогда мне стали часто сниться сны. Как я вновь с радостью обрела свои слезы, так с большим удовольствием я нашла и свои сновидения. Во время болезни сны мне не снились, у меня не было никаких воспоминаний о каком-либо сне, никакого представления о том, что мне что-то снилось. Процесс моего сна был закрытым черным ящиком, слепым экраном, на который анализ начал проецировать старые сны. Сон о наезднике, потом такой же старый сон, в котором я подпрыгивала все выше, вначале с радостью, затем с ужасом. Я не могла остановиться, каждый прыжок неизбежно увеличивал расстояние между землей и мною…

Вообще благодаря анализу я теперь понимала свои сны. Они помогали мне локализовать самые тягостные затруднения моего разума. Они в то же время подтверждали мою веру в психоанализ. Я пользовалась их систематическим толкованием настолько активно, что спрашивала себя, по какой причине медицина мало занимается этой важной стороной человеческой активности. Как можно было задавать тысячи вопросов о том, как ты питаешься, ходишь, дышишь, и не задать ни одного вопроса, чтобы узнать, снятся ли тебе сны и какие? Будто семь-восемь часов ежедневной жизни людей не имеют никакого значения. Будто сон означает небытие. Глаза спящих двигаются во время сна, их тело – тоже, их мозговая деятельность иногда достаточно напряжена. Тогда почему все, что в это время происходит в них, не принимается во внимание?

До сих пор я спала «инертно»; теперь я спала «активно». Я приносила в глухой переулок охапки сновидений. Я выясняла для себя все или почти все, но предпочитала демонстрировать доктору, что у меня все хорошо. То, что другим казалось нормальным, для меня было просто замечательным, и только доктор мог оценить огромное значение каждого моего нового дня. Ложась на кушетку, я вспоминала тех арабских продавцов, которые приходили на базары моего детства. Они садились на корточки, вынимали из складок туники кусок материи, разворачивали его и расстилали перед собой. На этом большом квадратном платке они раскладывали ржавые заколки и иглы, погнутые гвозди, куски проволоки, старые использованные шурупы, кнопки, гайки, куски оловянных труб. Человек искусными движениями делал из этого металлолома маленькие кучки, потом скручивал себе папиросу и погружался в спокойное ожидание в приятной, кружевной, трепещущей тени эвкалипта или в густой тени платана. Он знал, что на протяжении дня от толпы покупателей-зевак, снующих в пыли и на солнце, отделятся какие-нибудь заинтересованные, подойдут к нему и, может быть, обнаружат на грязном платке шуруп или кнопку – ту единственную деталь, которую нигде больше не достать и которая послужит им для починки и восстановления старого инструмента или старого ценного предмета, который без нее ничего не стоит. И в качестве премии, чтобы радость была более полной, получат две-три погнутые иглы или тупую английскую булавку. Вопреки видимости продавец знал, что его платок содержит чудеса, – вот почему он был так спокоен.