– Как только ты что-нибудь выберешь, милый, – шептала ему на ухо Эмма.

– Мне нравятся эти, но у них жесткая подметка, а у тех, светлых, подметка мягкая, но отвратительные белые шнурки.

– Шнурки можно поменять.

– Для этого надо идти в другой отдел, и как же подобрать правильную длину, подходящий цвет? Это целая эпопея, – хныкал Герман.

– Милый, шнурки продаются здесь, всех цветов, любой длины, – утешила Эмма, ловя сочувственный взгляд приказчика и восхищаясь собственным терпением.

Наконец нашлась пара с мягкой подметкой и подходящими шнурками. Еще полчаса заняла примерка летних костюмов. Брюки оказывались то широки, то коротки, пиджак тяжел, велик, мал, узок в талии.

– Эмма, неужели я потолстел?

– Нет, милый, просто крой приталенный, тебе не подходит.

– Хм-м, приталенный пиджак… В этом есть нечто педерастическое.

Эмма уже потеряла надежду, а Герман – терпение, но в последнюю минуту приказчик принес идеальный костюм, светлый, но не слишком маркий, легкий, пошитый точно по фигуре Германа.

В отделе мужских сорочек можно было обойтись без примерок. Эмма, пробежав глазами полки, сразу выбрала четыре штуки.

– Зачем мне столько? – изумленно спросил Герман.

– Твои две. – Она вручила ему пакеты. – Иди, подожди меня внизу, в кафе.

Он пошел через зал к лестнице, но остановился, развернулся, двинулся назад, к Эмме. У кассы ее уже не было. Он заметался по залу, задел какого-то пожилого господина, сердито извинился, постоял, подумал, решительно направился в отдел дамских шляп и увидел Эмму. Она держала в руках что-то белое, разговаривала с приказчицей. Он подошел и, перебив тихий щебечущий диалог, хрипло спросил:

– Две другие для него?

Приказчица скользнула любопытным взглядом по их лицам.

– Простите. – Эмма с улыбкой отдала ей шляпку, взяла Германа под руку. – Пойдем, милый, ты устал.

Они пересекли зал, стали спускаться по лестнице.

– Для него? – повторил Герман уже спокойней.

– Ну, а для кого же еще? – Эмма вздохнула. – Не понимаю, что на тебя нашло? Ты отлично знаешь, я иногда покупаю Вернеру одежду. Кроме меня некому, а сам он не может.

– Эта дура, вероятно, решила, что у тебя любовник, – проворчал Герман, – любовник, которому ты покупаешь сорочки.

– Конечно, милый, – Эмма хихикнула, – и еще она подумала: либо ты меня придушишь, как Отелло, либо я кинусь под поезд, как Анна Каренина.

– По-твоему, такие куклы читают Шекспира и Толстого?

– Насчет чтения – не знаю, а в кинематограф точно ходит. Но, кажется, Толстой у нас запрещен.

На улице Герман спросил:

– Зачем ему сорочки?

– Интересный вопрос. – Эмма мягко повела плачами. – А зачем они тебе?

– Разве он вылезает когда-нибудь за калитку?

«Ага, все-таки интересуешься, – обрадовалась Эмма, – ладно, посмотрим, что будет дальше».

– Круглый год в пижаме и в этом своем дурацком колпаке, – продолжал Герман. – Ты хотя бы звезду спорола?

«Дальше все то же», – вздохнула про себя Эмма.

Дурацкий колпак, да еще старые письма от Мазура – вот все, чем интересовался Герман, когда заходила речь об отце. Колпак пугал его красной звездой, он требовал отпороть звезду, а письма сжечь, потому что Мазур еврей, да еще советский. Хранить в доме свидетельства такой дружбы опасно.

– Не нравится режим, уезжай, – говорил Герман, размахивая и шурша пакетами, пока шли к трамвайной остановке. – У нас, слава богу, не большевистский барак, границы открыты, скатертью дорога. А если уж остался, изволь держать себя в руках. Зачем устраивать эти идиотские демонстрации? Что и кому ты пытаешься доказать? Планк вытаскивал тебя всеми силами и даже перед СС за тебя поручился! Гейзенберг так же, как ты, едва не угодил в лапы гестапо. Ах ты боже мой! Какая гордая бескомпромиссность! Он бойкотирует режим, а мы все жалкие приспособленцы! Хочешь поиграть в благородство? Тогда признай, наконец, что ты давно выдохся как ученый и пытаешься прикрыть это жалким фрондерством.

– Ты правда считаешь, было бы лучше, если бы он уехал? – спросила Эмма.

– Во всяком случае, честнее.

– Разве он тебе чем-то мешает? Что ты никак не можешь успокоиться?

– Представь, не могу! Мой отец был выдающимся ученым. Распределения Брахта, приложения к квантовой механике и физике твердого тела, работы по оптике входят во все справочники и в университетские курсы. А теперь он превратился в нелепого чудака, в посмешище, обрек себя на бесславную одинокую старость. Зачем? Ради чего?

– Ну так пожалей его. Просто пожалей, и все. – Эмма вздохнула и подумала: «Бесполезно. Даже если мне когда-нибудь удастся их помирить, они опять поссорятся после первых нескольких фраз, которые скажут друг другу. Слишком далеко все это зашло».

– Собственных родителей не видела два года, а к нему мотаешься без конца, – мрачно заметил Герман.

– Очень они нуждаются в этом! – огрызнулась Эмма и добавила спокойней: – Главное, вовремя отправлять поздравительные открытки.

Родители Эммы жили в Мюнхене. Отец, преуспевающий адвокат, вступил в нацистскую партию задолго до ее прихода к власти. Гитлер нравился ему еще со времен мюнхенского путча. Папа был красавец, высокий, широкоплечий. Белокурые волосы давно поседели и поредели, голубые глаза выцвели, но в свои семьдесят три он все еще напоминал персонажа пропагандистского плаката. Чеканные черты, идеальный арийский череп. Маленькая пухленькая мама до старости умудрилась сохранить ямки на розовых щеках и кукольно-сладкое выражение лица. Папа и мама, забавная пара. Мужчина с агитплаката, женщина с конфетной коробки.

Эмма была четвертым, младшим ребенком, единственной девочкой. От отца ей достался высокий рост, от матери – пепельно-русые густые волосы, темные брови и ресницы. Чеканные отцовские черты лица удачно смягчили материнские пухлые губы и округлая форма больших серых глаз. Кроме внешнего сходства, детских обид и холодного чувства дочернего долга, с родителями ее ничего не связывало.

Старший брат, Эрих, стал юристом, как отец, сделал удачную карьеру в министерстве юстиции. Двое средних, близнецы Вилли и Фредди, пошли по военной линии. Все трое состояли в партии и разделяли взгляды отца. Настоящая немецкая женщина должна сидеть дома. Кухня, церковь, дети. Физика – еврейская наука. Их идеальные черепа были нашпигованы идеальной начинкой из расовой мистики, обывательских предрассудков, горячего патриотизма и ледяного прагматизма.

В юности, особенно после поступления в Берлинский университет, Эмма почти не могла с ними общаться, с трудом выдерживала папины нравоучения, мамин щебет и плоские шуточки братьев (главное орудие женщины – половник; от большой учености у дам вырастают усы). Когда вышла замуж, отношения с семейством слегка потеплели. Все были рады, что она хотя бы замужем и что избранник ее оказался чистокровным немцем, а не евреем (они почему-то считали, что в научной среде сплошные евреи).