Холодный воздух и темнота на крыше заставили его поморщиться. Даже «Дарвон» не помогает, подумал он. Не до конца, во всяком случае. Голова все еще болит.

Он открыл дверь вертушки, забрался в салон и захлопнул дверь. Здесь еще холоднее. О боже. Бакмэн завел двигатель и включил обогрев кабины. Ледяной воздух из вмонтированных в пол вентиляторов ударил по ногам. Бакмэна затрясло. Дома мне будет лучше, подумал он. Наручные часы показывали половину третьего утра. Неудивительно, что так холодно.

Почему я выбрал Тавернера? – задумался генерал. Из шести миллиардов человек, населяющих эту планету, выбрать одного конкретного мужчину, который никому не причинил зла и вообще ничего не сделал, разве что подвернулся властям. Так вот в чем дело, понял он. Джейсон Тавернер позволил себе попасться на глаза. Не зря у нас говорят, если тебя один раз заметили, потом уже никогда не забудут.

Но я же могу выбрать кого-нибудь другого, как заметил Герб.

Нет, тут же возразил сам себе генерал. Снова и снова нет. Жребий был брошен с самого начала. Еще до того, как кто-либо из нас приложил к этому руку. Тавернер, ты был обречен со старта. С первого своего шага.

Мы играем роли, думал Бакмэн. Занимаем должности. Кто большую, кто маленькую. Кто заурядную, кто странную. Кто выдающуюся и причудливую. Кто заметную, кто менее заметную. А кто и вообще невидимую. Роль Джейсона Тавернера была грандиозна – в финале. И в финале надо было принимать решение. Если бы он остановился на том, с чего начал: ничтожный человечек без документов, прозябающий в грязном вонючем клоповнике… если бы он там и остался, тогда его можно было бы и отпустить… Или в худшем случае законопатить в трудовой лагерь. Но Тавернер выбрал другое.

Какая-то иррациональная внутренняя воля порождала в нем стремление выделиться, стать заметным, известным. Хорошо, Джейсон Тавернер, думал Бакмэн, ты снова известен, знаменит, как прежде, даже еще больше. Твоя новая известность послужит высшим целям о которых ты ничего не знаешь и которые ты примешь на веру. И даже у края могилы твой рот будет все еще открыт, произнося один и тот же вопрос: «Что я сделал?» Так тебя и похоронят, с открытым ртом.

И я никогда не смогу тебе этого объяснить. Разве что сказать: не попадайся на глаза властям. Не буди нашего интереса. Не заставляй нас узнавать о тебе больше.

Когда-нибудь твоя история, детали и подробности твоего падения станут достоянием публики. Это случится не скоро, когда никому до этого больше не будет дела. Когда не будет исправительных лагерей и студенческих кампусов, окруженных полицейскими со скорострельными пулеметами. Полицейские в противогазах – это делает их похожими на отвратительных земляных тварей с хоботами и огромными глазами, опасных, низших животных. Когда-нибудь, может, даже проведут посмертное расследование и выяснят, что ты никому не причинил вреда, ничего не сделал… просто тебя заметили.

Настоящая, окончательная истина заключена в том, что, несмотря на твою славу и бешеный успех у публики, тебя можно пустить в расход. А меня нет. Вот и вся разница. Поэтому ты уйдешь, а я останусь.

Вертушка взмыла в небо, к скоплению звезд. Генерал принялся тихонько напевать про себя, представляя, как совсем скоро он погрузится в мир своего дома, музыки, размышлений и любви, книг, резных шкатулок и редких марок. Эти мысли на мгновение оттеснили холодный ветер, порывами налетающий на машину, – крошечную светлую точку, почти невидимую в ночи.

Существует красота, которая никогда не будет утрачена, произнес про себя генерал. Я сохраню ее; я один из тех, кто знает ей цену. Я в ней живу. И это в конечном счете самое главное.

Он беззвучно пел про себя. И наконец почувствовал тепло – стандартный полицейский нагреватель заработал.

По щеке генерала скатилась капля. О боже, в ужасе подумал он. Я снова плачу. Он вытер влагу с глаз. «По ком я плачу? – спросил он себя. – По Элис? По Тавернеру? По Хизер Гарт? Или по ним по всем?»

Нет, подумал он. Просто я очень устал и перенервничал. Это ничего не значит. Почему вообще плачут мужчины? Они ведь плачут не так, как женщины. Не из-за чувств. Мужчина плачет о потере. О ком-нибудь живом. Он может плакать о больном животном, которое не выживет. Или смерть ребенка – мужчина может из-за нее плакать. Но не потому, что жизнь печальна.

Мужчина, думал Бакмэн, плачет не о будущем и не о прошлом. Он плачет о настоящем. А что есть настоящее? В здании полицейской академии допрашивают Джейсона Тавернера, и он дает показания. Как и всем прочим, ему придется доказывать свою невиновность. Джейсон Тавернер занимается этим сейчас, когда я лечу домой.

Повернув руль, генерал направил аппарат по длинной дуге, которая завершилась полупетлей; теперь он летел назад, не потеряв и не прибавив скорости. Он просто летел в противоположном направлении. В академию.

При этом он продолжал плакать. С каждым мгновением слезы капали чаще, он глубоко всхлипывал. Зря я повернул, подумал Бакмэн. Герб прав, мне следует держаться от этого подальше. Иначе я просто стану свидетелем событий, которые я уже не контролирую. Меня нарисовали, как фреску. Я живу только в двух измерениях. Я и Джейсон Тавернер – фигуры на старом детском рисунке. Потерянном в пыли.

Он выдавил педаль скорости и потянул руль на себя. Машина пошла вверх, двигатель начал захлебываться, аппарат несколько раз дернулся. Дроссельная заслонка закрыта, подумал он. Надо было вначале разогнаться. И хорошо прогреть двигатель. Он снова изменил направление.

Наконец, кривясь от боли и усталости, Бакмэн опустил карточку с описанием маршрута домой в приемник автопилота и отключил ручное управление. Мне надо отдохнуть, сказал он себе. Дотянувшись до переключателя, он активировал усыпляющий контур. Раздалось ровное гудение, генерал прикрыл глаза.

Искусственно вызванный сон наступил, как всегда, мгновенно. Бакмэн чувствовал, как погружается в забытье, и это было приятно. И вдруг неподконтрольно усыпляющему контуру возник сон. Он не хотел его видеть. Но уже не мог его остановить.

Сельская местность, сухая коричневая земля, лето – он жил там в детстве. Он едет на коне, а слева к нему приближается эскадрон всадников. На них сияющие одеяния, у каждого свой цвет, на каждом сверкающий на солнце остроконечный шлем. Рыцари медленно и торжественно проезжают мимо, он успевает разглядеть лицо одного из них: древнее, мраморное лицо, невероятно старый человек с окладистой белой бородой. Какой у него сильный нос, какие благородные черты. Он такой уставший, такой серьезный, такой непохожий на обычных, маленьких людей. Наверняка это король.

Феликс Бакмэн дал им проехать. Он не обратился к всадникам, и они не сказали ему ни слова. Он последовал за ними, и они вместе подъехали к дому, из которого он вышел. В этом доме замуровал себя одинокий человек, Джейсон Тавернер. В безмолвии, темноте, без окон, один до конца вечности. Он сидит в этом доме, неподвижный, но живой.

Феликс Бакмэн не остановился возле дома, а проехал дальше. И услышал позади ужасный одинокий крик. Они убили Тавернера, а он, увидев их на пороге, различив их среди теней, понял, зачем они пришли, и закричал.