попрощался с директором, раз все окружавшие его ранее товарищи исчезли. И в конечном счете все прошло как надо.

По сравнению с последующими директорами Института славяноведения АН СССР Хренов, несомненно, был самым доброжелательным и терпимым. Именно во время его «правления» была создана и развивалась группа структуралистов, не получившая особой общей поддержки, но и не преследуемая, хотя то, чем занимались Вячеслав Иванов, именуемый Комой, Борис Топоров и Владимир Успенский – впоследствии всемирно известные ученые – было ему совершенно чуждо; возможно, он даже не понимал, о чем они писали и что обсуждали. Но при этом он никого из них не травил. Точно так же он порядочно повел себя в отношении нашей подруги Нины Дубровской – как она рассказала нам, когда она выходила замуж за венгра Дьюла Кирая. В отличие от других, Хренов не обвинил ее в «предательстве родины», не уволил с работы, а пожелал ей счастливых и долгих лет супружества. Надо сказать, что и для нас Иван Александрович сделал много хорошего – он помог нам, когда речь зашла о моем приезде в Москву, где Ренэ получил полугодовую научную стипендию, облегчил доступ к архивам и прочее.

Его преемники: Иван Удальцов, занимающийся историей «построения социализма» в Чехословакии и публикующий по этой теме статьи и монографии, советский посол во время «Пражской весны», а также академик Дмитрий Марков, литературовед, болгарист, были типичными представителями советской номенклатуры, поэтому, по возможности, мы избегали контакта с ними.

* * *

Хренов – человек простой, в его речи и поведении было что-то патриархальное. Он не пытался из себя кого-то изображать. «Я таков, каков есть, ничего не поделаешь» – казалось, говорил он всем своим округлым видом. Я помню, что после какой-то оперетты он пригласил нас на «коньячок» к себе, то есть в гостиницу при ЦК ПЗПР или партийной школе; на самом деле это были семейные квартиры с кухней. Он сразу показал мне на кресло, уселся сам и со всей обезоруживающей простотой обратился к Виктории: «Ну, Ренэ, садитесь, а вы, Виктория, будьте хозяйкой, подайте нам коньячок, он там, в холодильнике…». В такой непринужденной обстановке – я как гость, а Виктория – как хозяйка – мы провели час или два, беседуя «под мощным контролем» с хорошо «охлажденным» армянским коньяком.

Возимый долгие годы на служебной машине, он не может ходить пешком по улице – боится всего и нервно оглядывается; когда мы переходим на другую сторону улицы, он судорожно хватает меня за рукав пиджака и отшатывается от машины, опасаясь, что его стукнет. Со стороны это выглядит комично. При этом он никогда не предъявляет никаких претензий, он всем доволен – и нам это на руку.

В театре или кино ему (как и многим другим) приходилось что-то переводить, но с этим не было проблем, поскольку мы заранее извинялись перед зрителями, сидевшими вокруг нас, и уверяли их, что будем говорить как можно тише.

Только однажды мы столкнулись с определенной трудностью, причем не столько связанной с переводом, сколько с понятийной сферой. Во время великолепного представления комедийной группы «Конь» в малом зале Драматического театра была сцена, изображающая тройку, несущуюся по сцене. Молодые актеры как лошади поворачивали головы к зрителям, закрывая – в красноречивом жесте – руками уши и пели под мелодию, доносящуюся из динамика: «Эх, эта тройка…»[82]. Наш гость искренне удивлялся, почему они держат руки на ушах и поют эти слова. Мы не могли объяснить это ему, и не только потому, что хохот аудитории все равно заглушил бы наш ответ.

* * *

Не буду, конечно, описывать всех своих подопечных. Многих из них я просто не помню, другие же не заслуживают быть упомянутыми в этой книге – настолько они были неинтересными. Я лишь упомяну, что некоторые из них большую часть времени проводили в библиотеке Варшавского университета, поскольку в собранных там фондах находились эмигрантские журналы и книги, не включенные в Польше в спецхран. Они также многократно пользовались нашей домашней библиотекой (на границе таможенники выискивали польские эмиграционные издания, а на русские они довольно долго не обращали особого внимания, поэтому мы массово привозили их из Парижа, о чем знали наши знакомые). Несколько книг, в том числе «Моя жизнь» Троцкого на польском языке и семь томов Яна Кухажевского «От белого до красного царизма» подарил нам мой Отец[83]. В Польше не принято было прятать такие книги – они просто стояли среди других. Однажды я сопровождала двух украинцев из Киева (стоит отметить, что наш институт очень редко посещали украинские, а еще реже литовские историки), которые – как историки (впрочем, не только они) – в первую очередь смотрели, что у нас стоит на полках. Мы заметили, что взгляд как одного, так и другого задержался на Троцком. Только позже мы поняли, что сам факт обладания произведениями этого автора не только запрещен на их родине, но и преследуется по закону. Что край, то обычай. На следующий день раздается звонок. Спрашивает, можно ли к нам заглянуть. Конечно. Речь шла о том, чтобы взять книгу. Но только с глазу на глаз и желательно обернутую в газету. Через какое-то время пришел второй украинец по тому же делу. Через несколько лет снова нас посетил один из них – Рем Симоненко. Он сразу заметил, что книги не было не прежнем месте и решил, что по ненаучной причине. Мы показали, что теперь она стоит среди себе подобных. Позволил ли он себе процитировать эту книгу, так тесно связанную с тематикой обеих его кандидатской и докторской диссертаций, посвященных интервенционистской политике американского империализма в Украине в 1917–1918 гг. Он еще несколько раз приезжал в Польшу, но с нами не связывался. Говорят, что из охваченной энтузиазмом солидарности страны он слал на родину полные яда и возмущения служебные отчеты…

Многие приезжавшие из России – не только из числа опекаемых – знали, что у нас можно читать эмигрантскую литературу, в том числе Набокова, не издаваемого Бунина, а затем Солженицына и Надежду Мандельштам, и многих, многих других. Как ни странно, многие из этих книг пришли по почте, например, воспоминания Мандельштам. Задержали нам тем не менее «Несвоевременные мысли» Максима Горького, которые мы сами по легкомыслию отправили из Парижа, потому что у нас было слишком много книг с собой (у нас осталась лишь квитанция с загадочным обоснованием конфискации). «Архипелаг ГУЛАГ» мы везли как географическое издание в правильно подобранной обложке.

Что касается темы сопровождения, вспоминается довольно громкий случай в институте с некоем Галенко, который решил, что сопровождавшая, на этот раз Кристина Керстен, должна также обслужить его