мы никогда не уйдет из этого здания. Затем он хотел увидеть квартиру обычного поляка. Мы с Ренэ решили, что таковыми являемся, и пригласили его к себе.

Мы совершенно забыли при этом о его интересах и о том, что водоросли, которыми раньше набивали матрасы, превратились в нашей тахте в пыль, которая и поднялась, когда наш гость попытался ознакомиться с конструкцией дивана. Нам было так стыдно, что мы принялись объяснять, что пыль это взялась не от грязи… Остальная мебель, к счастью, никаких сюрпризов мне не доставила, и поздний ужин пролетел незаметно. В качестве сувенира мы получили прекрасную старинную монгольскую миниатюру и приглашение в Улан-Батор. Затем академик Ширендыба отправился в Краков, а после возвращения рассказывал, что ему везде показывали, какой ущерб нанесли его предки городу, и он в ответ заверял, что прибыл с самыми мирными намерениями.

Мы серьезно отнеслись к приглашению в Улан-Батор и, вероятно, поехали бы туда, если бы не вмешались обстоятельства. Перед самым отъездом ночью нас разбудил телефонный звонок: Ширендыб выпил и закусил с послом Монголии в Гранд Отеле и попросил немедленно за все заплатить. У нас, как у старших ассистентов, не было дома таких наличных, а суточные на сопровождение я еще не успела получить, кроме того, не было никого, у кого можно было бы взять деньги в долг. Поэтому мне пришлось отказать, добавив, что Академия наук не сможет такой счет оплатить. При прощании не было уже и речи о приглашении. А может, совсем смутившись, я отказалась провожать?

Добавлю лишь, что через несколько лет этот академик Ш. вновь приехал в Польшу по приглашению следующего президента Польской академии наук. И снова меня вызвали сопровождать его. Я вспомнила, как неудачно закончилась предыдущая встреча, но меня заверили, что в этот раз ни о какой выпивке речи быть не может, что он приедет с женой на лечение. И так действительно было. Я думаю, что он узнал меня в аэропорту, но виду не подал. Его жену, полную русскую, поместили в государственную клинику, а мне пришлось работать переводчиком, что вызвало некоторые трудности с терминологией, но я вывернулась. Каждый день в Залесе, где мы тогда жили, за мной приезжала машина президента ПАН, потом мы снова ходили по магазинам и выставкам, а однажды Ширендыб, который совершенно не изменился, сказал мне по-русски примерно следующее: «Когда мы с женой познакомились, она была студенткой, изящной, стройной; она все делала: готовила, стирала, училась, бегала со мной везде. Ни на что не жаловалась. А сейчас она сидит в многокомнатной квартире, у нее есть прислуга, машина, она ничего не делает, неудивительно, что только толстеет и болеет. Я же ежедневно по утрам хожу в горы, прогулка в несколько километров хорошо на меня влияет, потом – на работу, так что на здоровье я не жалуюсь». Я кивнула в знак согласия. Потом мы забрали жену из клиники, и они оба улетели в Монголию. Больше мы не виделись.

В Институте истории ПАН на Рыночной площади Старого города я провела более полувека и не могу воскресить в памяти что-то, от чего был бы неприятный осадок. Я знаю, что есть сотрудники, у которых были и остаются претензии в связи со способом и темпом работы, инициативами по продвижению института, и, прежде всего, по поводу зарплат. У меня совершенно иные чувства. Всем, кто хотел работать, институт обеспечивал справедливые условия труда, не перегружая его дополнительными обязанностями и позволяя, насколько это возможно, поездки на стажировки за границу на Восток и на Запад. Упомянутая традиция доступности директора, введенная профессором Мантейфелем, продолжается по сей день: не было введено никаких часов приема, записей через секретаршу и тому подобного. Я не слышала о том, чтобы здесь, подобно тому, как где-то еще, бегали бы к директору и руководителям отделов с доносами на сотрудников, а также об использовании ассистентов или сотрудников для какой-либо «основной работы» – подборки литературы и источников в библиотеках или архивах или других надобностей.

Доброжелательность администрации может подтвердить каждый, кто имел с ней дело, независимо от научной степени. Даже в начальный период, когда в 1953–1978 годах там правил грозный Казимеж Грошиньский, завкадрами была сначала Эльжбета Ляхович, молодая, довольно милая блондинка, а с 1956 по 1979 год темноволосая Алиция Чихоцкая, никаких политических скандалов не было. С Алицией, всегда веселой, можно было пошутить, посплетничать, посмотреть, что за одежду она принесла на продажу, часто выбегая с работы «по делам» или за покупками в магазин искусства и антиквариата «Деса». Возможно, она могла быть и совершенно иной – горе тому, кто заслужил ее неодобрение.

В 1954 году, когда я оказалась в институте, здесь уже действовала ячейка Союза польской молодежи, в которую входила несколько переросшая молодежь, так как всем нам было уже хорошо за 20. Я не помню никаких неприятных случаев, кроме обычной скуки и так называемой общественной работы (восстановление Варшавы и тому подобное). К нашей с Ренэ радости в 1956 году организация была распущена, и она исчезла как из института и Варшавского университета, так и из нашей жизни. Созданные взамен ей организации уже обошлись без нас.

У нас также были «свои» гэбисты, которые рапортовали, куда надо о том, что происходит в Институте истории. Главной фигурой был пан О., проработавший начальником административного отдела почти тридцать лет, пока у него не начались серьезные проблемы с сердцем. Он был криклив и не вызывал симпатии. О нем рассказывали дивные истории, свидетельствующие о его странных связях. Например, однажды его неизвестно почему пригласили домой к одному из историков, он оживился и заинтересовался беседой только тогда, когда один из профессоров упомянул Франчишека Буяка. «Что, Буяк, где он?» – спросил он нервно, не расслышав имени. Он, конечно, думал, что речь идет о скрывавшемся активисте «Солидарности» Збигневе Буяке.

На телефоне дежурила очень милая, но любопытная пани Зося, знавшая почти все о каждом из нас и охотно вступавшая в разные беседы. Она часто дежурила со своим любимейшим двортерьером. Я сама с радостью с ней болтала до тех пор, пока на горизонте не появилась новая завкадрами Веслава Салях и не взяла в оборот наивную телефонистку. Пани Зося, однако, продолжала опекать всех стариков в Старом городе и была известна своим добрым сердцем.

Мы прекрасно понимали, что наши телефоны прослушивались. Мы знали, что это касается как домашних, так и служебных телефонов. Когда после Октября так называемые персональные данные в Министерстве образования и науки были доступны для просмотра в течение какого-то