Эти два обстоятельства, вероятно, содействовали тому, что мирный ветер, дувший с запада, теперь совершенно замер. За это время имели место переговоры Арман – Ревертера. Сейчас еще рано говорить об этих переговорах, которые вызвали столько шуму весной 1918 года в связи с письмом императора принцу Сиксту. Одно несомненно, что Ревертера проявил себя в это время, как чрезвычайно корректный и искусный посредник, который действовал в полном согласии с инструкциями, полученными им из министерств иностранных дел. Поскольку наши попытки заключать мир исходили от министерства иностранных дел, они имели в виду безусловно весь Четверной союз.

Но, конечно, не в интересах Антанты было препятствовать нашему отпадению от Германии, и когда в Лондоне и в Париже в неофициальных сферах зародилось впечатление, что мы готовы предоставить Германию ее собственной судьбе, то стремление к общему миру было тем самым саботировано. Ведь Антанте было, конечно, на руку изолировать Германию, которая считалась «главным врагом».

Ход мыслей тех, кто носился с идеей сепаратного мира, был обусловлен двойной роковой ошибкой: во-первых, такой исход не освободил бы нас от лондонских постановлений, а вместе с тем он сгустил бы атмосферу, необходимую для проведения общего мира. В то время, как происходили эти события, я только предполагал, а лишь впоследствии узнал точно, что Италия настаивала на безусловном выполнении всех данных ей обещаний.

Весной 1917 года Рибо и Ллойд-Джордж совещались по этому поводу в Сен-Жан-де-Мориен с итальянским правительством и пытались убедить его отказаться от некоторых требований в случае нашего отпадения от Германии. Но Италия на это не пошла и настаивала на своих формальных правах. Отсюда следует, что, заключив сепаратный мир, нам пришлось бы отдать Италии Триест и Тироль до Бреннера, то есть заплатить совершенно неприемлемую цену. Во-вторых же, такая сепаратистская тактика должна была разбить силы нашего союза, что она в действительности и сделала.

Если из рядов сражающихся хоть один солдат побежит в панике, то он легко увлекает за собою и товарищей; я не сомневаюсь в том, что болгарские сепаратные переговоры стояли в прямой связи с вышеописанными событиями.

Итак, последствием этих благонамеренных, но секретных и дилетантских выступлений, оказалось то, что мы внушили Антанте идею о нашей готовности отколоться от наших союзников. Таким образом, мы заранее поколебали наше положение в борьбе за общий мир, а сами убедились лишь в том, что отпадение от Германии не спасет нас от распада Австро-Венгрии, что сепаратный мир, следовательно, немыслим и что мы наносим смертельный удар по пока еще сплоченному Четверному союзу.

Немного позднее, летом, я получил из Англии сведения о взгляде английского правительства на настоящее положение. Он существенно отличался от оптимистических сообщений конфиденциальных агентов и явно доказывал, что желание мира слабеет. Отношение Англии имело для нас, конечно, первостепенную важность. Именно вступление Англии в войну было причиной опасности положения, в котором мы находились; соглашение с нею, то есть соглашение между Англией и Германией при нашем посредничестве, сразу покончило бы с войной.

Полученные мною тогда сведения гласили, что Англия менее чем когда-либо готова вступать с Германией в переговоры, прежде чем ей будут гарантированы два кардинальных пункта: отдача Эльзас-Лотарингии и уничтожение германского милитаризма.

Первое из этих условий являлось постулатом Франции, и Англия считала себя обязанной поддержать союзника в этом отношении до конца; второе требование рассматривалось как необходимое в интересах будущего мира для всего мира. Англия всегда оценивала военную мощь Германии очень высоко, но поведение германской армии за эту войну превзошло все ожидания. Наряду с успехами на фронте развивался и военный дух Германии. Англия считала, что мирная резолюция рейхстага еще ничего не доказывает – или, во всяком случае, доказывает весьма мало, – потому что рейхстаг отнюдь не является истинным выразителем государственной политики по внешним делам; он парализован неофициальным побочным правительством, генералами, имевшими, по мнению англичан, гораздо больше власти, чем весь рейхстаг.

Антанта считала, что некоторые заявления генерала Людендорфа доказывают: Германия вовсе не стремится к честному компромиссному миру. К тому же и министерство иностранных дел не вполне единодушно с большинством рейхстага. Война, говорили представители Антанты, направлена не против германского народа, а против его милитаризма. С ним же мир невозможен.

Что же касается Австро-Венгрии, то Англия, казалось, была готова заключить с нею сепаратный мир, при условии соблюдения обещаний, данных собственным союзникам. Поэтому нам пришлось бы отдать большие территории Италии, Сербии и Румынии. Но за то мы могли бы рассчитывать на присоединение к нам на каких-нибудь условиях вновь сконструированных государств вроде Польши.

Несмотря на то что подобные сведения не оставляли сомнения в том, что Англия и не думает о сближении с Германией, в основе отрицательного отношения к переговорам о мире все же как будто лежал страх перед германским милитаризмом. У меня создалось впечатление, что если бы дальнейшие события развернулись в благоприятном для нас смысле, то можно было бы рассчитывать на некоторую паритетность и на соглашение в территориальных вопросах, но никоим образом не в этом, «военном». Наоборот – вместе с новыми подтверждениями военного могущества Германии росло также и опасение Антанты, чтобы эта сила не стала непреодолима в будущем, если не будет сломлена сейчас.

Не только история, предшествующая войне и объявлению войны, но и эпопея самой войны была полна серьезными и тягостными недоразумениями. У нас долго вообще не понимали, что собственно имеет Англия в виду под словом «милитаризм». Указывалось на то, что английский флот ревниво охраняет свое господство над морями, что Франция и Россия постоянно бряцают оружием и что Германия, следовательно, ничем не отличается от других государств, так как всякая страна желает обставить свою оборону возможно лучше.

Но под германским милитаризмом Англия понимала не одну только силу германской армии. Она подразумевала под ним соединения понятия о воинственности духа нации, стремящейся к подчинению других народностей, с понятием о лучшей и сильнейшей сухопутной армии в мире. Первое без второго оставалось бы просто идеологическим фактором, но великолепная германская армия была в глазах Англии орудием власти, стремящейся к мировому господству и к завоеваниям. По английскому толкованию, Германия была точным сколком Франции под Бонапартом – с замещением Бонапарта многоголовым существом, под названием «император, кронпринц, Гинденбург, Людендорф». Подобно тому, как Англия в свое время ни за что не соглашалась на мир с Наполеоном, так и теперь она не хотела вступать в переговоры с «юридическим лицом», воплощавшимся для него в понятии завоевательных стремлений и насильственной политики.

Эта идея о значении в те времена германского милитаризма кажется мне совершенно правильной, но император и кронпринц играли очень незначительную роль в развитии этого фактора. Я оспариваю только убеждение, что этот милитаризм был специальностью Германии. Версальский договор показал теперь всему миру, что милитаризм процветает не только на берегах Шпрее.