Такие расходы, повторяю, знаменовали бы собою фактическую гибель всех народов. Но при подобных условиях ни одно государство не могло бы независимо от других вернуться к сравнительно незначительным вооружениям 1914 года, потому что в противном случае оно до того утеряло бы всякое значение, что его военная сила совершенно не входила бы в расчет, и скромные расходы его были бы совершенно бесцельны. Но если бы удалось достигнуть того, чтобы все государства вернулись к сравнительно невысокому уровню вооружения 1914 года, то сам этот факт следовало бы понимать как международное сокращение вооружения. Однако было бы совершенно бессмысленно не пойти и дальше и не довести разоружение до конца.

Из этих тисков есть только один исход: полное международное мировое разоружение. Громадный флот утеряет всякое значение, раз все первоклассные державы гарантируют свободу морей. Что же касается сухопутных войск, то их следовало бы сократить до минимума, необходимого для поддержания внутреннего порядка. Между тем преобразование это достижимо только в международном масштабе, то есть при международном контроле. Каждому государству придется отказаться от небольшой доли своей самостоятельности – с тем чтобы путем такой жертвы обеспечить общий мир. Весьма вероятно, что настоящему поколению не придется быть свидетелем полного осуществления великого пацифистского движения; оно будет завершаться лишь постепенно. Но я считаю, что мы обязаны стать во главе его и сделать все от нас зависящее, чтобы ускорить его. При заключении мира необходимо установить его основные принципы.

Итак, первый выставленный нами принцип заключается в обязательном повиновении третейским судам и в общем разоружении на суше; второй же относится к свободе открытых морей и разоружению на море. Я нарочно говорю об открытом море, потому что я не распространяю свой проект на проливы и признаю, что соединительные морские пути требуют особых постановлений и правил.

Раз эти два вышеуказанных момента будут установлены и обеспечены, то вместе с ними отпадут все основания для территориальных гарантий. В этом заключается третий принцип нового международного правового базиса. Аналогичная мысль лежит в основе прекрасной и возвышенной ноты, обращенной его святейшеством папой ко всему миру. Мы не вели войну ради завоеваний, и мы чужды всякому насилию. Раз всеобщее разоружение, которое мы от всего сердца приветствуем, будет принято нашими сегодняшними врагами, и раз оно будет фактически осуществлено, то никакие территориальные гарантии уже нам не будут больше нужны; в таком случае мы сможем отказаться от расширения Австро-Венгерской монархии, полагая, разумеется, что и неприятель очистит исконную нашу территорию.

Четвертый принцип, необходимый для того, чтобы гарантировать всему миру после переживаемых нами ужасов наступление эры свободного мирного развития, состоит в установлении всеобщей свободы экономической деятельности и в безусловном устранении возможности будущей экономической войны. Необходимо исключить из всех конъюнктур, касающихся будущего, шансы экономической войны. Прежде чем заключить мир, мы должны заручиться полной уверенностью в том, что наши сегодняшние противники отказались от этой мысли.

Таковы, милостивые государи, основные принципы нового порядка вещей, каким я себе его представляю. Они все базируются на всеобщем разоружении. Ведь в ответе на папскую ноту и Германия признала идею всеобщего разоружения – и наши сегодняшние противники также усвоили себе эти принципы, хотя бы отчасти. По большинству пунктов мои воззрения расходятся с понятиями Ллойд-Джорджа, но мы оба согласны в том, что реванша не должно быть».

Отголоски моей речи у Антанты превзошли все самые пессимистические ожидания. Желая отдалить обсуждение собственного разоружения, неприятель счел мои соображения за лицемерие. На них, следовательно, по его мнению, не приходилось останавливаться.

Если бы Антанта тогда ответила мне, что я должен сперва доказать, дать гарантию, что Германия действительно согласна приступить к разоружению, то она дала бы мне возможность оказать, с помощью самих народов, возможно, большее давление на вождей Германии. Между тем, именно поведение Антанты выбило мне оружие из рук: оно вызвало из Берлина другой отголосок: вот доказательство, что Антанта отказывается также и от этой уступки, от нашего разоружения, подобно тому, как она систематически отвергает все, что от нас исходит. Нам остается только один исход – беспощадная война и победа.

И на этот раз сама Антанта снова заставила народы Центральных держав послушно следовать за генералами.

За все время моего министерства я не получал столько писем, как после этой речи: и pro, и contra, – все с одинаковой горячностью. Сыпались и смертные приговоры, особенно из Германии, презрение и насмешки перемешались с искренним сочувствием и одобрением.

Но весной 1917 года движение в пользу мира замерло. Неудача подводной войны вполне определилась. Англия убедилась, что она в состоянии превзойти эту опасность. В германских военных кругах еще говорилось о предстоящих успехах морской кампании, но общий тон речей все же изменился. О поражении Англии по истечении нескольких месяцев не было уже и речи; новая зимняя кампания считалась обеспеченной.

Но немцы все же подчеркивали, что они ошиблись в расчете времени, а отнюдь не в общем значении подводной войны. Поражение Англии все равно неминуемо. Помимо всего, указывали они, подводная война имела то последствие, что Западный фронт продержался; иначе он распался бы.

Осенью военные предзнаменования снова резко изменились. Конец войны на востоке стал очевиден, а возможность перебросить громадные массы войск на запад и наконец-то прорваться там сквозь неприятельский фронт стала лозунгом дня. Итак, новая теория нашла, что хотя подводная война не разрешила вопроса на море, зато она сделала возможным окончательное разрешение его на суше. Париж и Кале будут взяты.

Мы жили среди этих разнообразных фаз военных надежд и ожиданий, точно лодка, кидаемая в бурю. Для того чтобы достигнуть гавани мира, нужна была одна сильная военная волна, которая подхватила бы нас и одним разом приблизила бы нас к берегу – тогда только удалось бы перекинуть на спасительный берег канат взаимного понимания. До тех пор, пока неприятель настаивал на том, что он будет говорить лишь с уничтоженными и разоруженными Центральными державами, все было тщетно.

В успех подводной войны я никогда не верил. В прорыв на Западном фронте я верил, и всю зиму 1917–1918 годов жил надеждой на то, что он сломит непреклонные разрушительные намерения наших врагов.

До тех пор, пока условия мира наших врагов оставались прежними, не только мир был невозможен, но невозможно было даже оказывать серьезного давления на Германию, потому что слова о том, что «Германия борется не столько за свое собственное существование, сколько за сохранение Австро-Венгрии» вполне соответствовали истине. Постановления лондонского соглашения стояли перед нами грозной и страшной стеной. Они снова и снова заставляли нас браться за оружие и гнали нас на фронт.

* * *

В то время как я пишу эти строки – в июле 1919 года – Австрии уже давно не существует. Существует лишь маленькая, обнищалая, несчастная страна, называемая немецкой Австрией – страна без армии, без денег, беспомощная, голодная и почти отчаявшаяся. Эта страна слышит условия Сен-Жерменского мира. Она слышит, что должна отказаться от Тироля до Бреннера, что она должна отдать итальянцам горы Андрея Гофера. И, несмотря, на всю ее беспомощность и беззащитность, она кричит в отчаянии и в дикой боли. Из Австрии доносится один только голос, и он говорит, что этот мир невозможен.