— Так ты сам сказал: я возьму червей!

— Это ты сказал: я возьму червей.

— Нет. Я сказал, что только два дня назад их порубил. Они только что пополам перерублены, еще не дошли. А ты сказал, что уже недели полторы как порубил, что они у тебя уже готовенькие.

Короче, червей мы не взяли. Смешно? Нет, над собой смеяться грех. Я говорю Валерке:

— Ну здрасьте! Чего ж ты меня сюда позвал?

Но Валерка тоже себе на уме:

— У меня есть колбаса, давай на колбасу попробуем.

На какую колбасу? Ну, я не помню. Может, копченую. У Валерки бабушка ветеран войны. Дали мы окуням копченой колбасы, колбаса пошла хорошо: рыба стала клевать, снимала ее с крючка моментально, но сама на крючок не ловилась. Пробовали на хлеб — ни в какую!

— Валерка! Она уже всю колбасу сожрала. Может, ее на помидоры половить, тем более что у нас их нет? Черт с ней, с перекормленной. Давай хоть посидим здесь, чаю попьем, подуримся.

Мы полазали кругом, камышей накопали. Часам к трем смотрю: идет прямо на нас сумасшедшая белая туча.

— Валерка! Снег идет!

— Спокуха! Найдем лыжню.

Ага, найдем! Зарубки-то плохо видно, они всегда со стороны дороги, да и обратно идут по следам, а не по зарубкам. А тут снегом заметет — себя не найдешь. А туча идет белая, плотная, смутная, дождь со снегом. Начался ветер дикий, а это, может, и на сутки, и больше, иногда до второго этажа все засыпает. Уже стемнело, мы идем по лыжне, а лыжни не видно. Дальше — вьюга и полный мрак!

Мы заблудились. Я наступал Валерке на лыжи: боялся его потерять. Наконец мы оба упали в снег и решили заночевать. Начали копать ямы, как окопы: снега-то до фига. Выкопали две меленькие ямки, но рядышком. Лентяи же! Легли в них, и нас замело, только отверстия для рта остались. Я заснул сразу. Тепло было, я думал, мне эта страна золотая приснится, а мне приснилось черт знает что. А может, и не приснилось.

Летнее утро, уже солнечно. Большой, местами асфальтированный двор, вечно полные баки с мусором. Сибирь не Сибирь, Стрежевой не Стрежевой. Может, Киев? Вот такую широкую и грязную лужу в полдвора я видел во всех городах СССР без исключения. Выщербленные поребрики тротуаров, как будто их голодные грызли, панельные пятиэтажки, облупленные и мрачные.

А вот и я: лежу на самом краю лужи, но пока на сухом. Интересно, чего это я здесь лежу? А, батя не впустил ночевать. И близнецы тоже? И я заснул прямо в чужом дворе? Кошмар! И долго я еще собираюсь тут лежать? Меня же хрен знает что ждет: школа, «фазанка», мореходка, рыбалка…

Ха! Тетка пробежала к телефону-автомату, куда-то звонит. Что ей поутру приспичило?

Народ какой-то ненормальный ходит мимо, один хрен даже споткнулся о мою ногу:

— Эй, мужик! Вставай, утопнешь.

— Да это не мужик, это грек, сосед мой, Невроди.

— А че он тут спит, ежели сосед? Тащи его к себе, он еще тепленький.

— О господи! Кому он нужен? Он с вечера в луже лежит, пьянь подзаборная.

— Из-за таких и к инвалиду не подойдешь. Я как-то подошла: вам плохо? — спрашиваю, а тот как заорет: «Стоять, овчарка немецкая! Руки за спину!». Я так на него и села со страху.

— Не, вчера его тута не было, вчера лужа еще вон где была. А здесь я ковер трусила.

А вот и «скорая». С утра пораньше! Кого это там с похмелья разобрало? О! Фельдшер вышел, ко мне идет. Здоровенный, блин, дядька в белом, и морда бандитская.

— Этот, что ли?

— Этот, батюшка, этот. Невроди зовут, грек потому что.

— Труп. Николай! Звони на станцию: труп до приезда.

— Да ты хоть подойди к нему, пошшупай. Может, ишо живой? Он, когда пьян, всегда трупом кажется.

— А чего шшупать? Видно же с трех шагов. Я ж не ветеринар. Живого с мертвым еще можно спутать, а мертвого с живым — никогда. Простыл уже.

— Может, он ишо не совсем умер? Может, его ишо оживить можно?

— Нет. Не оживишь. Да и ни к чему. Ну, я поехал.

— А труп?

— «Скорая» трупы не собирает. Мы живых не успеваем в морг отвозить. Но ежели… оживет, вызывайте снова.

Как все интересно! Всего полчаса здесь лежу, и столько о себе всякого услышал: и труп, и грек, и алкаш! Бывают же такие мерзкие дворы… Все притворяются, что спешат на работу… к открытию гастронома. Работа в восемь и гастроном в восемь. Кстати! Надо вставать, а то ведь скоро под бок затечет. Опять канализацию прорвало.

Труп, труп! А я взял и встал. А что ж… я там продолжаю лежать? И тут стою, и там лежу? Ахинея какая-то! А… действительно труп. Глаза как заспанные, руки-ноги как деревянные и в стороны, и мухи навозные уже по мне… по нему лазают. И что теперь предпринять? Куда сообщить, чтоб прибрали мое тело?

Смотри, народ уже заботится. Бабка простыню драную принесла. Да не закрывай, дура, с головой! Жарко же!

— Надо в собес сбегать. Или в церкву?

— В какую церкву? В греческую?

— А милиция? Она с покойниками возится.

— Может, мусорку дождаться…

— Теперь реформы, людей не хоронят, а сразу в канализацию спускают или на съедение людоедам. Конечно, если покойник при деньгах, тогда по-другому.

— У этого денег нету. Всю пенсию пропивал. Жертва реформ!

Ну, психи! Откуда у меня пенсия? А, жаба душит! Уже ищут мои денежки. А хрен! Откуда они у меня? Я даже червей забыл взять. Стойте здесь, стойте здесь! Стерегите тело, я — в милицию…

О! В ментовке прохладненько, уютненько. С ментами я точно договорюсь — водила все же!

— Командир! Там во дворе труп лежит.

— Чей труп?

— Говорят, греческий. А вообще-то мой.

— Убит?

— Кем?

— Тобой! Ты кто такой?

— А хрен меня теперь знает! Был Лукацкий, а сейчас — дух.

— Душман? Сидоров! Оформи его, сам пришел сдаваться. Замочил кого-то во дворе. Ладно, пошел отсюда! В сторону!

— А тело?

— Мы только с убитыми работаем. У нас одна экспертная бригада на весь район, у нее работы на три дня вперед. Через три дня буду жив, подошлю.

В собесе жду час, жду два… Ну, попал в обеденный перерыв. Люди голодные, обессиленные, едят медленно. Наконец, какая-то тетка доела:

— Войдите! Вам чего?

— Трудно сказать… Короче, во дворе лежит ваш пенсионер. Но уже, похоже, мертвый, вспотел весь. Посмотреть не желаете?

— Не желаю. А вы что желаете?

— Хочу, чтоб забрали, похоронили.

— Чего?