Так! Спокойно, еще спокойнее. Успокоился… упокоился. Хэлло, Рыжий!

Работа, работа! Сначала сосиска, а потом работа. Где моя сосиска? А вторая? А третья? И чая с сыром. А пиво есть? Какой немец без сосиски с чаем? Или с пивом?

Я чувствую, как превращаюсь в немца. В нижнесаксонского. А мог бы и в верхнего. С моим-то характером! Вы видели, как еврей превращается в немца? А как русский в еврея? Жуткое зрелище. Вот смотрите. У меня папа кто? Немец. А я говорил еврей? Какой он еврей, если его зовут Алик, а его родной сын уехал в Германию? Натуральный немец!

Блин, сосиски кончились, и чай тоже…

Чего же я опять хочу? Хочу выйти на балкон. Он у меня четыре на два, и весь в кожаном гарнитуре. Гарнитур от бывшего хозяина. Свалил на меня свое барахло, сволочь. Почему сволочь? А кто же? Куда я теперь его драную кожу дену? Не, кожа настоящая, не дерматин. Но она холодная, как топчан в стрежевском морге. Ее никаким животным теплом не отогреешь. На этот кожаный диван хоть труп клади после отмывания — он с ним одной температуры, комнатной. Я как сел на него, чувствую: холодею и ноги отнимаются. Сразу вспомнил Андрея, шефа своего, бандита.

— Лука, ты дурак, ты ничего не понимаешь. Все чужое — холодное. А бандит — это…

О, Андрюха зря не вспомнится. Я даже в своей «ифе» на сидушку коврик кидал, чтоб моя жопа чужую кожу не грела. Откуда я знаю, какой такой коврик? Турецкий коврик. Тут, в Пюрмонте турки на Брунерке три магазина ковров держат. Все ковры турецкие, а пишут: и хоросанские, и багдадские, и бандитские… И во всех магазинах круглый год цены вдвое снижены. Но все равно немцы туда не заходят и торговать туркам не мешают.

А недавно один их гешефт наконец закрылся. Ну, поняли басурмане, что трем проституткам на одном углу не пастись. Гляжу, уже и цены в двух оставшихся поднялись вдвое. А через пару недель в том, закрытом, новый гешефт открылся. Угадайте с чем? С колесами? Мимо. С гигиеническими покрышками для — колес? Фиг. С шипами для покрышек? Хорош, не гадайте… Снова — с турками, и снова — с коврами. Мафия!

И выбросить теперь тот гарнитур нельзя. Просто так нельзя, а только за деньги: подай заявку, обязательно по-немецки, бургомайстру, заплати сто марок за вывоз, приедут — заберут.

Это в Киеве, пока я нес на мусорку свой старый фамильный матрас, двое попытались его купить, а трое просто вырвать из рук. Но я его никому не отдал, донес до мусорки и лично кинул в бак, а бак поджог. Так мне на двери мелом написали: Ирод Лукацкий. И подпись: Фронт национального спасения третьего микрорайона. Нехило! Откуда они узнали, как меня зовут?

И это за дрянной советский матрас с пятнами от соседских клопов. А если бы мои киевские соседи узнали, что я сделал с этой кожаной импортной мэблей! Что я ее, родную, на балкон, под дождь, под черт те что… Да они б меня в этот диван закатали и сверху сели, и я наблюдал бы Германию только сквозь дырки в их жопах.

Зато теперь у меня на балконе салон кожаной мебели «Рыжий Лука». А балкон (да не тот, батин, балкон исторический) немецкий, я уже говорил, два на четыре. Так что есть еще куда и мои две ноги поставить, чтоб свежим воздухом подышать. А воздух тут свежий, в натуре, ну вообще ничем не пахнет: ни хвоей, ни озоном, ни выхлопными газами — все стерильно.

Немцы свою новогоднюю елку каким-то новогодним дезодорантом вспрыскивают, чтоб лесом пахла, а шашлык чтоб мясом. Здесь даже дрова под шашлыком кропят святой водой, чтоб пахли дровами. Абсолютно чистый воздух: ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Германия же! Зато все остальное есть.

Но по особым дням и здесь пахнет. Даже в центре Пюрмонта на Брунерштрассе пахнет, пахнет… Не надо! Минеральной водой «пюрмонтер-вассер». Вся Европа ее пьет, кроме меня. Я, как в первый раз на балкон вышел, принюхался, и сам себя спрашиваю:

— Лука, ты будешь пить эту воду? Ты что, не чуешь, чем это пахнет?

Да не вода пахнет. «Это» пахнет. Как вам «это» по-русски объяснить, чтоб дошло? Пюрмонтовская вода, как у нас в Сибири сеноманская, — гордость Пюрмонта, из секретных источников, поэтому в радиусе ста километров никакой советской промышленности, и удобрения на полях только нутряные: от коров, от коней, от колхозников — биологически чистые, потому что всякой минеральной заразы в этой воде и так до хрена. Дошло?

А до меня почему-то сразу дошло. Как только принюхался в этот особый день. А бауэры еще что удумали. Они как не русские! Нет чтоб попросту вывалить навоз на поля в первобытном виде, как его природа произвела. Они его расщепляют до жидких молекул и этим смертоносным пометом поля спринцуют, и от этого вокруг такой… биологически чистый воздух образуется — труба! Поэтому, когда эти особые дни проходят, немцы очень довольны. Больше нигде ничем не пахнет, все запахи перебродили и в землю ушли.

Сегодня как раз можно смело выйти на балкон, подышать «Мальборо» или «Кентом», послушать колокольный звон. А вы думали, он только в России? Не! Кирхи звонят «Слушай, Пюрмонт!» или что-то в этом роде. Немного позвонят, машина в гору проедет, Вилли, мой сосед, за стенкой ударит головой в барабан (значит, проснулся)… И снова тишина, как в лесу, на весь день: стой и слушай, если время терпит. А ночью Вилли тоже бьется головой в барабан, заснуть не может.

И что же? Только встал я на балконе, закурил, вниз посмотрел… Лучше бы не смотрел… Там внизу, у двери, каких-то три здоровенных лба шушукаются. Такие, блин, типичные монстры: один в один, как по телеку, точно бандиты, точно за мной! За кем же еще? Откуда они узнали, что я сюда переехал? Об этом же еще даже полицаи не знают, никто не знает. Остальным я приказал пока никому не говорить, где я теперь живу.

А полиции я еще не успел сообщить. Я ее приказ выполнял по переезду. Предлагали на выбор все немецкие города: Хаген, Хамельн, еще какую-то дыру на границе с Австрией. Или с Австралией? Не помню. Я ж свидетель по собственному делу. Для них — бог! Бог пришел, занимайтесь богом! Я же просил поселить в пюрмонтовской тюрьме.

— Там, — говорю, — я за вас буду спокоен, никуда от меня не денетесь.

— В Пюрмонте, херр, нет тюрьмы, а есть только несколько камер для временного задержания. Но они плохо проветриваются, и вам там будет не интересно: ни душа, ни телевизора… Мы в них больше двух часов никого держать не можем.

— Тогда, — говорю, — обо мне не беспокойтесь. Я сам себе что-нибудь подыщу. Никто не найдет.

И подыскал: на горе, в бывшем публичном доме. На каждой квартире золотые буквы приколочены: Париж, Лондон, Берлин… чтоб клиент знал, на какую букву. Потом здесь пансион для старушек открыли, может, для бывших проституток, потому и буквы с дверей не сбили. А когда все старушки померли… Я, например, попал в Париж, а Вилли за стенкой — в Лондон. Европа!

Полицаи меня потом долго искали, а эти — вот так сразу… Ну что делать? Они там внизу все еще трутся, готовятся к атаке. Блин! Наемные убийцы, шакалы! И убивать им в Германии, кроме меня, просто некого. А мне на балконе деваться некуда: он хоть и два на четыре, а мебели на нем — не протолкнешься. Толкнуться, конечно, можно, но тогда такой шум подымется!