Прежде чем уехать, я проявила себя очень осмотрительной и осторожной. Я знала, что ведется следствие, чтобы определить меру наказания для королевы. Мои конторские книги, мои счета свидетельствовали о значительных суммах, оплаченных Мадам. Эти скоты обрадовались бы до смерти, обнаружив их. Подделать или стереть записи не представлялось возможным. Даже их недалекие следователи наверняка почуяли бы подвох, а это еще больше компрометировало бы королеву. Итак, я сожгла все свои журналы. Накануне отъезда я стояла в своей комнате лицом к камину, смотрела на огонь, в котором сгорали двадцать два года моей жизни. Двадцать два года — это и мало, и много. В тот вечер прожитые годы превратились в маленькую кучку серого пепла.

Лондон с тех пор, должно быть, не изменился. Это печальный город, покрытый туманами зимой, дождливый летом.

На площади Беркли из моих окон было видно пасмурное небо и прямоугольную площадь, окаймленную красивыми зданиями, сдержанными, построенными по одной прямой. Я жила на четвертом, последнем этаже одного из этих кирпичных домов. Бутик находился внизу, почти в подвале. Окна если были закрыты, то открывались с большим трудом, а если были открыты, их было невозможно закрыть. Что касается дверей, то они, кажется, существовали в этой стране исключительно для того, чтобы «радовать» слух. Квартира была приличной, ни больше, ни меньше. Комнаты были плохо расположены, в старых настенных коврах водились полчища моли и пауков — кошмар для Филиппа, но меблировка меня вполне устраивала. В конце концов, что значила обстановка в квартире — главное, мы были живы.

Как только я приехала, на меня все набросились с расспросами:

— Что говорят в Париже?

— Королева еще вспоминает обо мне?

— Скоро ли мы вернемся в Версаль?

Вопросы лились потоком. Плохо то, что приходилось на них отвечать.

Вдали от страны была налажена новая жизнь. Площадь Беркли представляла собой кусочек Франции в сердце английской столицы. Все, казалось, знают друг друга. Они были гораздо менее изолированы, чем можно было подумать. Некоторые жили там уже давным-давно, два года, три года, и их финансы оставляли желать лучшего. Однако они продолжали жить на широкую ногу.

Я удивилась, встретив нескольких бывших клиенток, которые стали продавщицами или модистками. Таких же я встречала и в Германии. Маркиза де Виро, маркиза де Жюмиляк, мадам де ля Рошплат, мадемуазель де Сен-Марсель… они трудились до полного изнеможения, но все равно еле перебивались. На самом деле Лондон источал запах плесени и нищеты.

Я сразу же возненавидела это «высшее» общество. Я не могла выносить их причуды и капризы так же, как и прежде, а может быть, еще больше. Эти дамы влачили жалкое существование, но все равно твердо придерживались своих прошлых претензий. Наша страна истекала кровью, королева была в пасти у тигра, а они тут важничали! Я терпеть не могла их заносчивость, их высокомерие. Я определенно не любила их. В день, когда им удавалось поработать, они работали десять часов подряд, а вечером собирались, чтобы развлекаться. Похвально, конечно, если бы не их мелочность. Они были полны злобы, поносили качество своей работы, жаловались, что у одного сбыт больше, чем у другого. Ничто не могло примирить меня с этими «простыми людьми» из дворян, таких похожих по сути.

Только письма Николая радовали меня.

Как и письма от Луи-Николя и Клода-Шарлеманя. Благодаря им мы очень быстро узнали об одной из самых забавных смертей — о смерти улицы Ришелье, которая воскресла под новым именем — улица Закона. Они уничтожали все, даже имена. Даже названия из календаря — жерминаль[134], флореаль… Отказались даже от патронимов святых. Клод-Шарлемань рассказал мне, что одна из наших вышивальщиц, мадемуазель Рейн, бранилась по поводу этих новых обычаев. Быть королевой больше было невозможно, от нее требовали, чтобы она называла себя «Братство-Евангелие». Нужно было полностью очернить нас, облить грязью.

В Лондоне я продолжала писать письма с просьбами вернуть долги. Мне удалось получить деньги от нескольких старых должников. Маленькое чудо: приходили деньги и из Франции, и из Англии. «Охота за сокровищами» продолжалась. Некоторые давали прекрасные обещания, и я верила и мчалась к ним. Посол Португалии в Стокгольме заставил меня прогуляться вплоть до Гамбурга. Без этой поездки я могла бы легко обойтись. Я уехала из Лондона полная надежд: Корреа уверил меня, что месье де Красная Шапочка, его банкир, передаст мне по моему приезду десять тысяч ливров, общую сумму его долга. Вот так сумма! Она позволила бы нам безбедно прожить и на площади Беркли, и в Эпинее. Но в Германии я не получила ни ливра.

Я была так подавлена, что за три шиллинга обошла бы всю землю. Лондонская жизнь не повлияла ни на мою решимость, ни на мою энергию. Думаю, мои силы даже удвоились. Итак, я поручила Филиппа Аделаиде и отправилась в путь.

Иногда мне казалось, что я все время только и делаю, что езжу по дорогам.

В поездках мне случайно попадались знакомые лица. В Маннхейме я часто виделась с месье Дезантелем, управляющим развлечениями. Мы неделю или две жили в одной гостинице и встречались за завтраком. В Петербурге мы тоже часто встречались. Это был услужливый добрейший человечек с прекрасными, но немного слащавыми манерами.

Когда по делам мне пришлось поехать в Россию, я этому очень обрадовалась. Из-за Николая. Это как будто возвращаться обратно, нагонять то, что потеряно. Я вдруг почувствовала себя моложе и веселее.

Оба двора — «большой» в Петербурге и «малый» в Гатчине — сильно затронуло происходящее во Франции. Николай очень беспокоился за меня. Между нами появилась новая преграда — закрылась граница для французских торговцев и их товара.

Николай оставался привязанным к Гатчине, где царили насилие и низость. Эрцгерцог Павел, непредсказуемый, жестокий, был со своими войсками и со своим окружением. Я слышала, как он орал на подчиненных даже за мелкий проступок.

— С ними нужно обращаться как с собаками! — сказал он на прекрасном французском.

Все это не предвещало ничего хорошего, тем более что эрцгерцог, всегда неравнодушный к моим прелестям, рассердился на то, что я предпочла ему одного из его офицеров.

Сейчас Николай придавал мне сил, а они были необходимы, чтобы снова окунуться в туманы Лондона.

Там, объяснюсь, чтобы к этому больше не возвращаться, я общалась с французами из самого высшего общества, и теми, кто особенно нуждался. Со своего рода волшебниками, которые без доходов, без средств к существованию продолжали жить роскошно, ни в чем себе не отказывая. Эти люди, вовсе не имея денег, могли разыгрывать из себя богачей и умели выставлять себя напоказ. Даже в худшие моменты своей жизни. Средства на туалеты и на встречи то и дело брали в долг. Они продолжали давать приемы. Некоторые вечера были поистине роскошными, я не преувеличиваю. По окончании праздника они не шли пешком под моросящим дождем в тесную жалкую квартирку. У них не было средств, чтобы держать экипаж, но они приезжали и уезжали в каретах. Они с обезоруживающей непринужденностью нанимали экипажи.