Воодушевляясь памятью нетленной славы, гордясь победами сегодняшнего дня и веря в будущие свершения, которые суждено совершить балиллам, наша современная молодежь — завтрашние солдаты — пойдут с Италией по ее славному пути к крылатым победам.

Верил я во все это или просто тасовал патриотические штампы? Как реагировали мои родители на то, что я приносил домой эти тексты с оценками «отлично»? Может, они тоже принимали все это как данность, приученные к подобной риторике еще в период, предшествовавший фашизму? Разве они сами не воспитывались в духе национализма и в славословиях Первой мировой войне, лившихся благословенным дождем? Разве футуристы не превозносили войну как «гигиену человечества»? Некоторые пассажи моей школьной работы напоминали соответствующие цитаты из «Сердца» Де Амичиса. Я пошел за книжкой. Вот, героизм маленького падуанского патриота, благородные порывы Гарроне, я знал, что там будет письмо отца Энрико, где он восхваляет перед сыном Королевскую армию Италии:

Все эти юные, пышущие силою и надеждой, могут однажды быть призваны на защиту Отечества и через несколько часов быть сражены ядрами и пулеметным огнем. Когда слышишь на праздниках клики: Да здравствует Королевская армия! Да здравствует Италия! — видишь за проходящими полками поля, покрытые трупами и окропленные кровью. Тогда клич Да здравствует наша армия! вырывается из самых сердец, и Италия предстает в величественном и строгом образе.

Следовательно, не один я, но и старшие в моей семье были приучены, что любовь к своей стране облагается кровавой податью, и что зрелище полей, покрытых трупами и окропленных кровью, должно вызывать не ужас, а воодушевление. С другой стороны, разве тишайший Леопарди не писал за сотню лет до нас:

Язычества блаженны времена:

Единой ратью мчались племена

За родину на смерть.[257]

Теперь понятно, что и массовые побоища на обложках «Иллюстрированного журнала путешествий и приключений на суше и на море» не должны были как-то особо впечатлять меня, потому что все мы росли в культе кошмарности. И не только Италии это было свойственно. Чего стоили воинственные повести в «Иллюстрированном журнале», рассказываемые от лица французских «пуалю».[258]Эти французы состроили для себя из седанского позора злобный и мстительный миф, точно так же как мы впоследствии выстроили миф о Джарабубе. Ничто так неудержимо не влечет массы ко всесожжению, как перенесенный позор. И вот нас обучали, и отцов и детей, азам жизни, рассказывая, до чего привлекательна гибель.

Но все же — сильно ли я жаждал умереть и что я знал о смерти? Вот как раз в хрестоматии пятого класса рассказ «Высота Валенте». Эти несколько страниц были самыми замусоленными в томе, против названия карандашом был намалеван крест; многие фразы и абзацы густо подчеркнуты. Дело происходило в испанскую войну. Батальон «Черная стрела» обязан был взять штурмом голую и жесткую высоту, атаковать которую — нереально. Однако командует взводом двадцатичетырехлетний черноволосый силач Валенте, он был студентом-филологом и писал стихи, увлекался боксом и победил на молодежных спортивных играх («Littoriali»), а ныне завербовался в Испанию на войну, где требуются и поэты, и бойцы». Валенте поднимает взвод в атаку, сознавая ее безнадежность. Рассказ описывает поочередно этапы героического наступления, красные из укрытий (где же эти негодяи? почему не показываются?) косят атакующих шквальным огнем, будто водой заливая пожар, расширяющийся и приближающийся. Еще несколько шагов — Валенте рвется на вершину холма — и сухой неожиданный удар прямо в лицо наполняет его уши невыносимым звоном:

Дальше — темнота. Лицо Валенте вжато в траву. Темнота становится светлее и окрашивается алым. Глаз героя, почти на уровне земли, видит две-три травинки, толстые, будто столбы.

Подбегает солдат и шепчет на ухо Валенте: высота взята. За Валенте теперь говорит автор: Что означает умереть? Это слово обычно вызывает страх. Но когда умираешь и когда осознаешь это, то не чувствуешь уже ни жара, ни холода, ни боли. Baленте знает только, что выполнил свой долг, что захваченная высота будет носить его имя.

Перечитывая эти страницы, я весь затрепетал и по трепету понял, что именно на них я впервые повстречался с рассказом о реальной смерти. Толстые, будто столбы, травинки, казалось, обитали в моем сознании с незапамятных времен, потому что при чтении я так и увидал их перед глазами. Мне даже почудилось, что я ребенком много раз примеривал на себя все это: ложился на спуске к огороду, уткнувшись лицом в грядку, в сохлые травы, и рассматривал травинки-столбы.

Так вот оно, мое падение на землю на пути в Дамаск,[259]после которого все во мне перевернулось. Как же я мог в те же самые месяцы написать свое патриотическое сочинение? Как могли уживаться внутри меня две противоположные личности? А может, я все-таки прочитал рассказ о смерти Валенте уже после написания сочинения, и лишь после этого все во мне действительно перевернулось?

Годы начальной школы завершились смертью Валенте. В учебниках средней школы интересных находок было меньше. На тему о семи царях Рима или о многочленах, будь ты фашистом или не будь, говорить приходится приблизительно одно и то же. Но в средней школе появился новый тип задания: мы описывали «Случаи из жизни». В отдельных тетрадках. Видимо, имела место реформа программ, исчезли сочинения на заданную тему, вместо них нам стали задавать «принести рассказик о каком-нибудь случае». К тому же в нашу школу пришла новая учительница, которая прочитывала все наши опусы и красным карандашом писала на полях — не оценки, нет, — а комментарии касательно стиля и сюжета. Это явно была женщина («я была приятно удивлена живостью изложения…»), причем умная (мы, вероятно, очень любили ее, и у меня есть к тому же смутная, необъяснимая уверенность, что учительница была молода, хороша и душилась ландышами) и поощрявшая и учениках самостоятельность и нетрадиционный подход.

Один из лучших отзывов получил вот этот «Случай из жизни», датированный декабрем 1942 года. Мне было одиннадцать лет. Со времен того памятного сочинения протекло всего девять месяцев:

СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ — «Неразбиваемый стакан».[260]

Мама купила неразбиваемый стакан. Но он был стеклянный, из самого настоящего стекла. Я был удивлен, потому что во время описываемого события нижеподписавшемуся было совсем немного лет и его умственные способности еще не развились до такой степени, чтобы представить, что стакан, простой стакан, подобный тем, которые при падении разлетаются на тысячу осколков со звуком «дзынь», может быть совершенно неразбиваемым.

Неразбиваемый стакан! Эти слова звучали волшебно. Я пробовал ронять его раз, идва, и три, стакан падал, но отскакивал от пола с сатанинским щелканьем и оставался совершенно невредимым.