сторону кофейни на углу улицы. В мире нет ничего заманчивее, чем молчание мужчины, который держит тебя за руку. И только сейчас я заметила, что он опирался на трость и сильно хромал.

— У тебя повреждена нога? Надеюсь, это скоро пройдет. Ты сломал ее? — я присела на деревянный стул и подперла лицо руками.

— Я горел в аду, — Кирилл смутно улыбнулся и приподнял брюки. Там был протез.

— О, извини.

— Ничего, это случилось давно, и мне уже не больно. Я очень поссорился со своей девушкой. Приревновал ее к кому-то, начал дерзить, и мы стали орать друг на друга. По-моему, нам даже соседи принялись стучать по батареям, чтобы мы угомонились. Но я уже не мог остановиться, меня несло на полной скорости. Я схватил ключи и поехал на машине куда глаза глядели. Мчался, зверски злой, и матерился себе под нос. В этот момент откуда-то выскочил мотоциклист, я испугался, вывернул руль и полетел с дороги в какой-то ров… Я даже ничего понять не успел: все было очень быстро. Сначала меня трясло со страшной силой, а потом машина начала трескаться, и я вместе с ней. Было так жарко и страшно, что я стал задыхаться, но не мог ничем пошевелить, фиговое ощущение. Меня спасли, а ногу не удалось.

Я вздрогнула, скатившись на самое дно своих воспоминаний. На первом курсе университета меня тоже спасли. Я пролетела сквозь стеклянную дверь, и тысячи острых осколков вспороли мою кожу. Желтое платье вмиг налилось алой краской от хлынувшей крови, и я стала терять сознание. Не было ни страха, ни боли, ничего не было вообще. Пустота — вот единственное ощущение, которое испытывает человек, шагнувший одной ногой в небо.

Страшно стало только спустя несколько недель, когда уже сняли швы и затянулись шрамы. И страшно оттого, что вся эта чертовщина могла закончиться совершенно иначе. До сих пор иногда мне снится совсем другой финал.

Нам наконец-то принесли меню, и я, не заглядывая в него, заказала чай со сгущенкой. Хотелось сладкого.

— Сколько тебе тогда было лет?

— Двадцать четыре.

— Странный возраст. Именно в двадцать четыре меня потянуло на интимные беседы с незнакомыми мужчинами.

— Это нормально. Мы все чего-то ищем.

— Что ищешь ты?

— Свою левую ногу.

Мы расхохотались, как лопнувшие шарики.

Если ситуацию невозможно исправить, над ней нужно от души посмеяться.

— Мои родители — богатые люди. Мне быстро сделали протез, наверное, лучший из возможных, но мне было плевать на этот факт. Сама понимаешь. Я был в шоке. Всю жизнь ты ходишь с руками и ногами, а потом раз — и у тебя их нет. Это невозможно осознать. Я превратился в кусок недоделанного и никому не нужного мяса. Как я теперь буду раздеваться на людях? Как я буду говорить людям о том, что у меня нет ноги? Я ненавидел. Это длилось больше года. Мне было плохо или даже хуже. Я ненавидел людей с ногами и Бога. Но больше всего я ненавидел себя. Обрубленное полено, сломанное дерево, гниющая изнутри древесина.

— Но довольно красивая, — я сказала чистую правду. Кирилл не был красавцем в истинном понимании этого слова, но что-то невероятное было в его голосе.

Казалось, что он не просто говорит, а обнимает меня своими словами. Похоже, именно это люди и называют обаянием.

— Это сейчас, Тамрико. Тогда, шесть лет назад, я выглядел просто ужасно. Мои мысли были прогнившими, а душа — насквозь черной. Таким я видел свой мир.

Наш столик был слишком узким, и мы сидели слишком близко друг к другу, так что скрыть свои эмоции было невозможно. Кирилл смотрел мне прямо в глаза, не отводя взгляда. Я даже чувствовала его дыхание: внешне спокойный, он все же волновался, и я тоже стала тревожиться.

— А твоя девушка?

— Она ушла от меня. Не сразу, конечно, чуть позже, когда меня уже выписали из больницы и засунули в протез. Я срывался на нее примерно тридцать пять раз в день, и однажды ей надоело это. Будь я на ее месте, поступил бы так же, — он немного помолчал. — Хочется немного расслабиться. Будешь кальян?

Я кивнула. Когда мягкий дым с привкусом яблока на молоке касается моего неба, я становлюсь свободнее. Мысли в этот момент не тревожат меня, а просто существуют в моей голове. Кальян будит многие из моих уснувших на время ощущений.

Уже через несколько минут мы с Кириллом пускали струйки дыма в потолок и все так же смотрели друг другу в глаза: похоже, нам удалось поймать общую волну, на которой мы оба ничего не боялись и полностью доверяли друг другу.

— И так…

— И так длилось больше года. Я убивался в ночных клубах, напивался до потери сознания, курил траву, принимал ЛСД. Деньги были не проблемой, и девушки оценили это. Я цеплял каких-то первокурсниц, покупал им все, что они хотели, и — надо же — их совсем не пугал и не беспокоил мой протез!

— Он мог действительно не беспокоить их.

— Мог. Но он чертовски беспокоил меня, я зациклился. Брюки, джинсы помогали скрыть мой недостаток, но каждый день неизбежно наступал момент, когда мне приходилось снимать одежду и видеть то, чего я видеть не хотел. Это как один и тот же кошмар, который тебе снится каждую ночь. А лето… Я возненавидел лето.

— А родители?

— А что родители? Банальные слова ободрения, поддержки и все в таком духе. Психологи какие-то. Но в такие моменты ты же никого не слушаешь. В конечном итоге спасти себя человек должен сам. А я себя спасать не хотел, наоборот — запихнуть поглубже. Так что я продолжал пить, ненавидеть и пользоваться наивностью девочек, которых трахал и бросал.

— Тебе нравилось причинять людям боль?

— Очень.

Я пожала плечами и наполнила свою душу кальяном У всех свои капризы. Я, например, добрая и постоянно плачу над фильмами, но могла бы я убить человека? Думаю, что могла бы. Потому что в мире все так относительно.

— Это дерьмо закончилось, когда я уговорил пойти со мной одну танцовщицу. Она обычно не брала личных заказов, но мне отказать не смогла. Я отлично научился совмещать настойчивость и давление на жалость. Этот гремучий коктейль не оставляет женщин равнодушными.

— Пожалуй, да. Материнский инстинкт: пожалеть, обогреть, прижать к груди.

— Последнее мне особенно нравится, — Кирилл подмигнул. — Ее звали Диана. Она приехала из маленького городка, училась на каких- то курсах, а по ночам танцевала в клубе. Дико сексуальная девушка. У нее был такой взгляд, что можно было