Но куница рассмеялась — и снова голос у нее был как у старухи.

— Мною заканчиваются все истории, Перепел! — сказала она. — От меня нигде не укроешься.

И в доказательство превратилась в одноухую кошку, которая часто забиралась в сад Элинор поохотиться на птичек. Кошка упруго соскочила с груди Сажерука и потерлась об ноги Мо.

— Ну, что скажешь, Перепел? Принимаешь мои условия?

"И за жизнь Змееглава я заберу тогда не только твою жизнь, но и жизнь твоей дочери".

Мо посмотрел на Сажерука. Он выглядел спокойным, каким никогда не бывал при жизни. Встретил ли он за роковой чертой свою младшую дочь? Козимо? Второго мужа Роксаны? Все ли мертвые попадают в одно и то же место?

Кошка уселась напротив и пристально смотре него.

— Я согласен, — сказал Мо так хрипло, что сам не узнал своего голоса. — Но с одним условием. Отпусти со мной Огненного Танцора. Когда-то мой голос украл у него десять лет жизни. Позволь мне вернуть их ему. И потом… не зря же поется в песнях, что погибель Змееглава придет из огня.

Кошка выгнула спину. Шерсть посыпалась на прелые листья. Кости снова покрылись перьями — и золотой пересмешник с кровавым пятном на груди вспорхнул на плечо к Мо.

— Тебе ведь нравится воплощать в жизнь то, о чем поется в песнях? — проговорила птица. — Ладно. Я отпущу его с тобой, пусть Огненный Танцор еще поживет. Но если придет весна, а Змееглав все еще будет бессмертен, его сердце перестанет биться в тот же миг, что твое — и сердце твоей дочери.

У Мо закружилась голова. Ему хотелось схватить птицу и свернуть ей золотую шею, лишь бы не слышать этого голоса, старческого, равнодушного, насмешливого. Мегги. Мо чуть не упал, когда снова шагнул к Сажеруку.

На этот раз Белые Женщины расступились перед ним неохотно.

— Видишь, моим дочерям не хочется его отпускать, — сказал старушечий голос. — Хотя они прекрасно знают, что он должен вернуться.

Мо взглянул на неподвижное тело. Такого умиротворенного лица он никогда прежде не видел у Сажерука. Будет ли Огнеглотатель благодарен ему за свое возвращение?

Птица все еще сидела у Мо на плече — невесомо-легкая, с острыми, как сталь, коготками.

— Чего ты ждешь? — спросила Смерть. — Окликни его!

И Мо повиновался.

"Что у него осталось? — спрашивает себя Лангшаттен. Какие мысли и запахи, какие имена? Или в его голове нет ничего, кроме смутных ощущений и кучи бессвязных слов?"

Барбара Гауди. Белая кость

Они ушли. Оставили его наедине со всей этой голубизной, так плохо сочетавшейся с багровым блеском огня. Цвет летнего неба, цвет незабудок, цвет язычка в самом сердце пламени, когда оно горит слишком жарко. Да, и в этом мире порой бывало жарко. Здесь было жарко и холодно, светло и темно, страшно и прекрасно — все сразу. Неправда, что в стране смерти царит бесчувствие. Здесь слышат и видят, обоняют и осязают — только сердце остается при этом странно спокойным, словно отдыхая перед новой пляской.

Умиротворение. Наверное, так это можно назвать.

А хранительницы этой страны тоже пронизаны ее покоем или их снедает тоска по другому миру? По боли, которая им незнакома, по плоти, в которую они никогда не облекались? Может быть. А может быть, и нет. По их лицам он не мог этого понять. На них отражалось все сразу: умиротворенность и томление, радость и боль. Как будто им было ведомо все и в этом мире, и в другом, так же как сами они состояли из всех цветов сразу, сливавшихся в белое свечение. Они рассказывали ему, что в стране смерти есть и другие места, темнее, чем то, куда они его привели, и что никто не задерживается здесь надолго — кроме него. Потому что он умеет призывать огонь…

Белые Женщины любили огонь и боялись его. Они подносили к пламени холодные бледные руки — и смеялись, как дети, когда он жонглировал для них огненными языками. Они были детьми, одновременно юными и старыми, старыми, как мир. Они просили его изобразить огненные деревья и цветы, солнце и луну, а он заставлял огонь рисовать лица — те лица, что виделись ему, когда Белые Женщины брали его с собой к реке где выполаскивали сердца мертвых. "Загляни в воду! — шептали они. — Загляни в воду, и те, кто тебя любит, увидят тебя во сне". И он наклонялся над прозрачной голубой водой и видел юношу, женщину и молодую девушку, чьих имен он не помнил. Он видел, как они улыбаются во сне.

"Почему я не могу вспомнить их имен?" — спрашивал он.

"Потому что мы выполоскали твое сердце, — сказали они. — Потому что мы выполоскали его в голубой реке, отделяющей наш мир от другого. От этого сердце теряет память".

Да, видимо, так оно и было. Сколько он ни пытался вспомнить, вокруг была все та же ласковая, прохладная голубизна. И лишь когда он призывал огонь и все озарялось его багровым светом, к нему приходили образы — те самые, что он видел в речной воде. Но тоска по ним засыпала, не успев до конца пробудиться.

"Как меня звали?" — спрашивал он иногда, а они смеялись. "Огненный Танцор, — шептали они ему. — Так тебя звали и будут звать всегда, потому что ты навечно останешься у нас и не уйдешь, как все остальные, в новую жизнь…"

Иногда они приносили к нему маленькую девочку. Она гладила его по лицу и улыбалась, совсем как та женщина, которую он видел в воде и в огне. "Кто это?" — спрашивал он. "Она была здесь, но уже ушла, — отвечали они. — Она была твоей дочерью".

Дочь… Это было больное слово, но его сердце лишь помнило о боли, но не ощущало ее. Оно чувствовало только любовь, одну лишь любовь. Все остальное исчезло.

Где они? Они ни разу еще не оставляли его одного с тех пор, как он попал сюда… как бы ни называлось это место.

Он так привык к их бледным лицам, к их красоте и тихим голосам.

Но вдруг до него донесся другой голос, совсем не похожий. Он знал его когда-то, знал и имя, которое этот голос произносил.

Сажерук.

Он ненавидел этот голос… Или любил? Он не знал. Знал он лишь одно: этот призыв привел обратно все, что он забыл. Словно резкая боль, заставившая его сердце снова забиться. Кажется, этот голос однажды уже причинил ему боль, такую сильную, что она едва не разбила ему сердце. Да, он вспомнил! Он зажал уши ладонями, но в мире мертвых слышат не одними ушами, и зов проник в самое его существо, словно свежая кровь, вдруг заструившаяся по давно застывшим жилам.

— Просыпайся, Сажерук! — сказал голос. — Возвращайся к живым. Твоя история еще не рассказана до конца!

История… Он почувствовал, как голубизна выталкивает его, как он снова облекается в плоть и как сердце вновь колотится о грудную клетку, слишком узкую для его отчаянного биения.

"Волшебный Язык, — подумал он. — Это голос Волшебного Языка". К нему вдруг вернулись все имена: Роксана, Брианна, Фарид — и он снова ощутил боль, время и тоску по любимым.