Когда-нибудь его именем обязательно назовут дружину или школу, все же не всякий в наше время пожертвует своей молодой жизнью ради другого, да еще такого плюгавого, как этот Вовик… Когда-нибудь, но не сейчас. И не в нашей школа. У нас, когда Козодой услышал про Андрюшу, так даже испугался. Никакого сбора не было или траурной линейки, словно не геройство совершилось, а преступление, и все поспешили его поскорее забыть.

А когда мы стихийно решили остаться после уроков, чтобы поговорить об Андрюше, нас, по распоряжению Козодоя, погнали на общественно полезный труд – убирать пришкольную территорию. Класс у нас совершенно развинтился, никто не учится, уроки проходят в болтовне и безделье. Учителя махнули рукой, отмечают в журнале и отсиживают, поглядывая на часы. После того, как у Эвелинки отняли наш класс, Козодой пригрозил, что сам будет нашим классным руководителем. Только ничего у него с нами не вышло. Он нам отдает приказания, а мы не выполняем, он кричит, а мы смеемся, он грозить начинает, а нам наплевать. Отступился. Сказал, что Эвелинка окончательно класс разложила и нас уже ничто не исправит, так как мы педагогический брак. А тут еще несчастье с Андрюшей. Видно, директор решил, что с нашим классом лучше не связываться, раз до летального исхода дело дошло. Теперь дневники у нас собирает Крыса, она же контролирует дежурство и уборку класса, а в остальном мы предоставлены сами себе. Кто-нибудь, возможно, нам позавидует, да только нечему: никакой общественной жизни, после школы – сразу домой, ни минуты не задерживаясь; мы теперь в жизни школы не участвуем – ни собраний, ни комитета, ни атеистического кружка… Окончательно еще не решено, но поговаривают, что нас раскидают по школам, как уже было где-то с одним взбунтовавшимся классом.

Не знаю, как у кого, но у меня планы изменились. Я уеду. Уеду навсегда. Мамаше еще не говорила, но, думаю, она возражать не будет, тем более, что поеду я в ее родные места, в деревню Мошенки Калининской области. Недели три назад написала по старому адресу бабе Груне, мамашиной родительнице, моей бабушке, я ее сроду не видела. А два дня назад получила ответ, пишет бабы Грунина внучка, Света, она учится в седьмом классе – ошибок миллион. Одним словом, баба Груня жива, даже еще по хозяйству помогает; Светка с родителями живет рядом, в соседнем доме. Значит, если я приеду, я бабу Груню не стесню; пока о моих планах знает только Катя, я ей предлагаю вместе ехать, но у нее отец на руках, может, потом…

А тут на днях Ивановна, соседка, на крыльях весть принесла: Ветка, бывшая моя подружка, вышла замуж. Ничего себе! Ивановна уже и мужа Веткиного видела – в летах, говорит, и богатенький – разжился на азартных играх. Казино у него или что-то в этом роде. Клавка, Веткина мать, зятя своего побаивается, хотя вида не подает и даже хвастает, что Ветка «хорошую партию» сделала. Мне лично кажется, что без милиции здесь не обойдется.

Да, наш класс и насчет милиции отличился. Ашурлиев был недавно задержан: в компании таких же недоумков избивал прохожих, дело передали в суд, после чего наш директор окончательно уверился, что мы – педагогический брак. А я-то всегда считала Ашурлиева тепой: значит, верно, что в тихом омуте черти водятся. В тихом омуте…

Она в больнице, в кризисном отделении – какой-то психоз; я сначала хотела туда съездить, все-таки дружили когда-то, а потом подумала: чего себя и ее растравлять? Видно, ей тоже не сладко пришлось. В общем – пусть выздоравливает, я ей зла не желаю.

Вот и все. Стихов я больше не сочиняю – не для кого; сердце как-то очерствело, ожесточилось. Что там ждет впереди? Что бы там ни было, Андрея я никогда не забуду. И если у меня когда-нибудь будут дети, я расскажу им о нем. И если существует загробная жизнь, как считает Катя, то пусть Андрей там, в том мире, знает и чувствует, что нет на земле другого человека, который бы так, как я, его любил. Всю жизнь. До самой могилы. Что бы ни случилось.

А сегодня я была на кладбище. Там пахнет землей, настоящая весна, почти что май, солнце печет. «Андрей, – сказала я, – ты меня слышишь? Я принесла тебе цветы – ландыши. Ты ведь их любишь, Андрей?»

Март 1988 Москва

Эта кассета была извлечена из песочницы моим сыном. Зарыта она была не слишком глубоко, иначе ребенок на нее бы не наткнулся. Мальчик, вернее, юноша, чей голос на кассете, мне неизвестен.

Вначале я сомневалась, стоит ли предавать его исповедь гласности, браться за расшифровку текста, переписывать его, сверять с пленкой. Я этого парня не знаю, и мне он не близок; я, признаться, даже и не одобряю многих его рассуждений и не знаю, стоит ли верить всему, что он, простите, наболтал… У меня растет сын… чему он может научиться у таких личностей, как этот Гена? И так кругом разброд и шатание, а тут еще этот малолетний «философ».

Ох, Россия, вечно у тебя все не как у людей, вечно мальчишки мнят здесь себя учителями жизни. И как он кончил, этот Гена? должно быть, что-то с ним случилось? Конечно, случилось. С такими вечно что-то случается. Да он и говорит об этом, все время говорит, и начинает с этого: «Смерть, старый капитан, в дорогу, ставь ветрила». Я, сказать правду, никогда раньше не слышала этих стихов. Не так давно отыскала в первом томе Цветаевой (у меня блат в библиотеке). Огромное такое стихотворение, перевод из Бодлера, называется «Плаванье».

Плаванье, – понятно, человеческая жизнь. И вот этот Гена только вышел в плаванье, шестнадцать лет, как говорится, дороги открыты. Но он предпочел, он предпочел… Даже не знаю, как выразиться. Сказать небытие, слишком бесцветно; лучше сказать по Бодлеру – «неведомую глубь». Да, он предпочел неведомую глубь.

Прочтите, прочтите его исповедь, прошу вас. Сердца сейчас загрубели, всем хватает своих забот, и все же ему, Гене этому, так хотелось, чтоб его услышали, недаром ведь неглубоко зарыл. А справок я о нем не наводила.

И о себе ничего не скажу. Так – обычный человек, женщина, как у нас говорят, домохозяйка, хотя и с университетским образованием. Игорек вон подрастает, не дай Бог, и он, чтобы и с ним… чтобы вот так же… в неведомую глубь. В расцвете жизни.

Прочтите, прочтите, заклинаю вас, люди, прочтите ужасные бредни Гены, мальчика, отказавшегося от жизни за нас с вами, за моего Игорька…

* * *

Вы меня слушаете? Ага. Так я начал. Гм, гм – это я откашливаюсь, хочу стих прочитать. Слушайте.

Это конец, там больше ничего нет. Как вам – понравилось? я этот стих прочитал, чтоб вы поняли – я и есть тот самый обманутый пловец. Я живу в постоянном ощущении обмана: все врет, все врут. И деться от этого некуда, ты в западне, мы все в западне. Но вы как-то приспосабливаетесь, выкручиваетесь, а что если вот так попробовать, а что если эдак, тем боком, этим, у вас нет ощущения, что это навсегда, глобально, безысходно. А у меня есть. Пусть я моложе многих из вас, но интуицией не обделен, умом, кажется, тоже. И гордость во мне есть, еще не убита, не вытравлена всем ходом жизни.