В Детском парке я не был сто лет, может, поэтому его запустение так бросилось в глаза, островок чахлой и погибающей природы в океане машинного бедлама. Говенда вел к небольшой искусственной горке в центре парка. Взобравшись на нее, мы по разрушенным ступенькам спустились в темный грот; когда-то здесь было кафе. Сейчас об этом времени напоминал только поржавевший столик в центре грота, стекла выбиты, на стенах паутина. Возможно, из-за полдневного жара поблизости не было ни мамаш с колясками, ни любопытствующих пацанов, в гроте мы были одни. Говенда растянулся на земляном полу, ботан подошел ко мне.

– Простите, Гена, вы не знаете, сколько все это может продлиться? У меня назначено свидание, деловое, – он покраснел. Видите ли, я поступаю в аспирантуру. Ботан явно студент-филолог. Я спросил: «Что – „это?“»

– Ну собрание, принятие клятвы…

– Какой клятвы?

Я посмотрел на Говенду, тот зашевелился, потом пошел к выходу, выглянул, раздался его характерный свист. Через несколько минут в грот вошли две девицы. Одну из них я знал. Из нашего класса. Катька Тураева. Чудище. Влюблена в меня, дуреха. Вторую я видел впервые. Высокая, немного сутулая, худая, с ярко накрашенными губами на белом напудренном лице. Это в такую– то жарищу! Обе были в джинсах, впрочем, как и мы трое. Говенда вновь уселся на земляной пол, все последовали его примеру, кроме меня. Я остался стоять. Гога проявил нетерпение:

– Может, начнем? Или еще кто-нибудь придет? – он бегло взглянул на девиц.

– Не, сейчас вроде больше не должны, – неопределенно протянул Говенда. Девчонки начали о чем-то перешептываться, искоса поглядывая на Гогу. У него действительно было что-то нелепое во внешности, возможно, их смешил торчащий на его голове «петух», а, может, выбившаяся из-за пояса мятая рубашка. Во мне закипал гнев. Единственное, почему я не уходил, это ожидание, что хоть что-то произойдет. Внезапно Говенда поднялся. Девчонки замолчали, В руках у Говенды оказалась бутылка со странной жидкостью ярко-красного цвета.

– Что это? – он спросил, высоко поднимая бутылку.

Все молчали.

– Не знаете? Это кровь. Кровь невинных, замученных, погубленных наших людей. Вы думаете, убивали раньше, а сейчас нет? И сейчас да. И у меня друг, друг мой, Андрюша, он погиб, ему было шестнадцать… что сделали со страной, с людьми? Он, Андрюша, такой был парень, такой…

Говенда заплакал. Все молчали. Говенда вскинул голову, голос его уже не дрожал.

– Давайте поклянемся, Андрюшиной кровью поклянемся, что будем мстить, мстить и мстить, тем кто его убил, кто убил всех невинных, чтобы спасти всех прочих. Он оглядел нас и отпил из бутылки. Затем протянул бутылку ботану, тот сделал маленький глоток. Очередь была за накрашенной, она взвизгнула: «Это кровь, я не хочу». Ботан пояснил ей как дурочке: «Выпей, это не кровь, кровь – это метафора».

– Что-что? – Она и была дурочкой. – Ну помнишь, в легенде об Иисусе Христе? – напоминал ботан. Что эта кукла могла помнить? Неожиданно заговорила Катька.

– Почему в легенде? Это правда. Было на самом деле, ученики пили его кровь, как мы сейчас. И она взяла у ботана бутылку и сделала глоток. За ней уже без слова выпила долговязая.

Очередь была за мной. Все смотрели на меня. Катька даже раскрыла рот. Что-то мне мешало отшвырнуть бутылку в сторону и покинуть грот. Если я это сделаю, я автоматически выбываю из игры. Между тем, мне крайне важно в ней участвовать, пусть это и комедия. Говенда в роли Иисуса – смешно. Я не знаю никакого Андрюши и не уверен, был ли он на самом деле, и вообще мысль мстить за невинно убиенных кажется мне глубоко неверной. Все так. Но что делать сейчас, сию минуту?

Я сделал глоток. Все вздохнули. Говенда подошел и крепко стиснул мне руку:

– Я думал, ты сдрейфишь, – сказал он тихо, а затем заорал на весь грот: «Принц Гарри с нами, виват».

Бутылка снова пошла по кругу. Вино было сладкое и противное, к тому же я брезглив. Накрашенные губы долговязой и слюнявый рот Тураевой меня не вдохновляли на питие. Когда кровь Андрюши иссякла, Гога робко прошептал: «Я пойду, у меня встреча назначена насчет того, чтоб оставили в Москве, в аспирантуре».

Чем жалобней он говорил, тем смешнее всем становилось. Наконец, под общий хохот, Говенда произнес строгим тоном:

– До восемнадцати часов все свободны – личное время. Ровно в восемнадцать ноль-ноль собираемся, – он помедлил, – у четырнадцатого дома (и в самом деле, где еще собираться?) Отметим наше обращение!

И он захохотал, присоединяясь к остальным. Так – хохоча, с диким шумом, – мы и выкатились из грота.

Уважаемые, я отчетливо слышу ваши голоса, ваши возмущенные крики.

Как ты, Геннадий Корсаков, о котором мы были совсем иного мнения, оказался в этой компании и не воспротивился дурацкому обряду?! Неужели тебя прельстило стать членом самодеятельного общества мстителей, под руководством полупридурка? Кому ты будешь мстить? По чьей указке? Кто стоит за всем этим действом? и что это за Андрюша, погибший в шестнадцать лет?

Ясно, что он существовал, у Говенды не хватило бы фантазии его выдумать. И еще: откуда Говенда взял весь этот сброд – девиц, Гогу? Пардон. Вы, наверное, поняли, что я не утаиваю от вас своего комплекса превосходства? Сейчас вы опять усмехаетесь. Комплекс превосходства, а оказался в стаде, барашек… говорите, говорите еще. Я ведь и сам все это себе говорю. Во мне все эти вопросы, все эти язвительные колкости сидят занозой. Сердце ноет, хочется кричать. Не должен, не должен я был пить из проклятой бутылки. С другой стороны, как иначе ответить на все вставшие вопросы? Ведь иначе никак не ответишь. А знать надо. Это ведь еще одна ниточка в узор моей жизни, ниточка существенная, основная. Вы не согласны? Считаете меня слабаком, конформистом? Ну что ж – время покажет, ой, – что-то сегодня и вправду сердце сильно ноет. Извините, я прервусь – выпью чего-нибудь.

* * *

Что, вы думаете, я пил? Какие-нибудь капли сердечные, да? А где вы их взяли? И где их мне взять, коли нет их нигде? Чай я пил – вот что. Крепкий чай. Я вот уже несколько лет от всех болезней лечусь исключительно чаем. Не так давно у меня от смородины разболелись зубы. Зубы у меня на вид вполне приличные, но если бы я показал их дантисту… так вот разболелись зубы, адская боль, ночью было – спать не могу, бегаю по комнате и стенаю. И так до утра. Первое: нет анальгина. А у вас – есть? Мамочка увезла с собой две штучки – последние, и правильно – им нужнее, мамочка вообще слабенькая, чуть что – за сердце хватается, нервы, сосуды – даром что ли школьный работник? лет пять назад валокордин пила как воду – пузырек постоянно у нее на тумбочке стоял возле кровати. А теперь я ее научил – только чаем, чаем спасается.

Ну и второе – насчет зубов. Нет дантиста. То есть хорошего нет, чтобы вылечил нормально, не обругал, спидом не заразил. Но все это вам знакомо, поэтому от конкретики я сразу перейду к рассуждениям. Не пугайтесь, они будут понятны и не слишком длинны – мы обложены. Обложены кругом. У нас нет лекарств, нет нормальной еды, нужной не только для поддержания жизни, но и для здоровья и для радости, черт возьми (сам я спартанец в еде, но речь не обо мне, а обо ВСЕХ нас). Вода, которую мы вынуждены пить, вредна, воздух, которым мы дышим, – отравлен. Все мы – маленькие, большие – обречены. Мы в западне. Мы заложники некоей машины, бесчеловечной, бездушной. Ее главная и основополагающая черта – ложь, глобальная и всеохватная. Ей, этой машине, нельзя ни верить, ни доверять. Она самодостаточна, существует исключительно для себя, человек для нее – помеха. Люди, которые стоят у руля этого бесчеловечного механизма, сами несчастны, сами ничего не могут с ним поделать. Попав между шестеренок, они занимают доставшиеся им ячейки и продолжают функционировать в прежнем духе. Они довольны уже тем, что на их долю перепадает чуть лучше еда, больше лекарств, импортные шмотки – все остальное то же, что и у прочих. Когда-то Раскольников хотел встать вровень с теми, кто имеет власть. У меня нет ни малейшего желания. Они такие же рабы. Их жизнь порой многократно тяжелей и страшнее жизни людей из стада. Власть развращает – с одной стороны, а с другой – всенародно выявляет твои пороки, слабости, претензии; редко кто из великих, особенно в нашей стране, сохранил это звание до конца своей карьеры или в ближайшем потомстве. Всех в итоге вываляли в грязи, назвали (и по праву) бездарями, садистами, дураками и честолюбцами.