— Но она же там была, — говорит Арт. — В комнате. С нами. Над нашими головами. Как будто кто-то вырезал кусок береговой линии и окунул его в комнату с нами, как будто мы — это кофе, а он бисквит. Они ругались под ним, а ты просто сидела, и никто из вас понятия не имел, что он вообще там висит.

— Береговая линия пришла на ужин, — говорит она.

Он чешет голову. Трет большой палец об остальные. Показывает ей пальцы.

— У меня до сих пор крошки в волосах, — говорит он. — Видишь? Я был не пьяный. Я реально видел его. Он действительно был действительно там.

— Как будто грохнулся головой о земной шар, — говорит Люкс. — Ты как словарный доктор.

— Кто-кто? — говорит он.

— Пнул большой камень ногой, — говорит она, — чтобы доказать, что реальность — это реальность и что реальность физически существует. «Тем самым я это опроверг».

— Кто? — говорит Арт.

— Доктор литературы, — говорит она. — Человек, который составил словарь. Джонсон. Только не Борис. Полная противоположность Бориса. Человек, интересующийся значениями слов, а не тот, чьи интересы лишают слова всякого смысла[57].

— Откуда ты все это знаешь? — говорит он. — О книгах и словарях. Шекспир. Ты знаешь о Шекспире больше, чем я.

— У меня дип, — говорит она.

— Что-что? — говорит он.

— Первая половина диплома, — говорит она. — И выходные я провожу в библиотеке. Ну. Проводила.

— И ты ничего не видела? — говорит он. — Ты и правда ничего не видела?

— Для меня земля не сдвинулась с места, — говорит она. — Я видела комнату и нас в ней. Я была там. Но не видела в комнате ни берега, ни суши, ни того, что ты описываешь.

— Врач, — говорит он.

— Ты видишь врача? — говорит она.

Она встает на ящике и окидывает взглядом сарай.

— Нет, в смысле я схожу к нему, позвоню и запишусь, когда снова начнут принимать, — говорит он.

— Это не займет много времени, — говорит она, снова садясь. — В твоей стране в среднем уходит не больше полугода на то, чтобы получить реальную помощь при серьезных проблемах с психикой.

— Но я же схожу с ума, — говорит он.

Он снова забивается под пуховое одеяло. Натягивает его себе на голову. Люкс слезает с ящика и садится у его ног: он чувствует ее. Она берет в руку его ступню сквозь одеяло и держит ее. Ему приятно.

— Я сказала вчера твоей тетке, — говорит она. — После того как ты ушел сюда, пока ты спал. Я сказала, Арт бредит. А твоя тетка сказала, это прекрасное описание искусства — «арта»… Потом твоя тетка сказала, неудивительно, что ты бредишь, и сказала, что мы живем в странные времена. Потом она рассказала мне, как на той неделе шла по вокзалу и увидела четырех полицейских в черном и с автоматами. Они стояли и предлагали помощь каким-то старикам на перроне, рассматривавшим карту. Старики казались очень маленькими и хрупкими. А полицейские рядом с ними казались огромными, будто великаны. И она подумала: или я брежу, или мир сошел с ума… Потом она подумала: а что в этом вообще нового? Я брежу в безумном мире всю свою жизнь… А я сказала: нет, то, что видели вы, было не реальностью, а галлюцинацией. И тогда она сказала: где бы мы были без нашей способности видеть то, чего не должны видеть?

— А ты? — говорит Арт из-под одеяла. — Ты когда-нибудь…

— …видела береговую линию? — говорит она. — Ладно, я проведу для тебя короткую экскурсию по одной из своих береговых линий… Когда мне было лет десять, один из дядек моей матери составлял родословное древо, и он показал мне мое место на схеме: я была в самом низу. Я смотрела на все эти имена над собой, уходившие все дальше и дальше во времени, все эти столетия, стоявшие за именами, и думала: посмотри на всех этих людей у себя над головой, реальных людей и всех их родственников, все они — часть тебя, а ты ничего, абсолютно ничего не знаешь почти ни о ком из этих людей… Потом, много лет спустя, когда мне уже было семнадцать, я шла по улице в Торонто и вдруг остановилась посреди Куин-стрит, потому что вокруг все потемнело средь бела дня, и я впервые поняла, что, точно прачка или водоноска, несла и несу у себя на голове не просто один сосуд или корзину, а сотни корзин, стоящих одна на другой и доверху наполненных костями, высоких, как небоскреб. И они так сильно давили своей тяжестью на голову и плечи, что нужно было сгрузить их с себя, иначе они загнали бы меня сквозь тротуар глубоко в землю, подобно тому инструменту, которым рабочие раскалывают асфальт. И я могла думать лишь об одном: так темно, что нужен фонарик, хотя бы спичечный коробок, хватит просто крохотной зажженной спички, чтобы я могла увидеть в темноте, куда ставить ноги, могла взять себя в руки, удержать равновесие и опустить все, что я несу, на землю и заглянуть в каждую корзину, оказать ей уважение, отдать должное. Пойми меня правильно. Я хорошо понимала, что их там нет, у меня на голове не было ни костей, ни корзин — ничего. Но в то же время. Они были. Там. В смысле здесь.

— Да, — говорит Арт.

— Но, с другой стороны, — говорит Люкс, — когда я заговорила с твоей матерью о том, что ты вчера видел, она показалась недовольной и сказала, что тебе нужно взять себя в руки. По-моему, твоя мать — один из миллионов и миллионов людей, живущих на своем Финистерре[58].

Но Арт под одеялом не слышит, что она говорит о его матери, потому что ему слышится грохот и пол под ним начинает вибрировать.

— О господи.

Он стягивает одеяло с головы.

Протягивает руку к Люкс, чтобы та замолчала.

— Что такое? — говорит она.

— Кажется, опять начинается, — говорит он.

— Да? — говорит она.

— В воздухе грохот, — говорит он. — Земля трясется.

— Да, — говорит она. — Как от машины. Или самолета.

— Ты тоже слышишь? — говорит он.

Она кивает.

Он встает. Подходит к двери и чуть-чуть приоткрывает ее. Одноэтажный автобус, набитый людьми, дает задний ход, а затем рывками, медленно продвигается мимо сарая по тропе, ведущей к дому.

— Я вижу автобус, — говорит Арт.

— Я тоже вижу автобус, — говорит Люкс.

Арт натягивает одежду. Когда они подходят к дому, автобус уже припаркован на подъездной дорожке, его дверь открыта. Люкс стучит по металлическому боку автобуса.