Мимо лужайки проходят люди. «С Рождеством!» — кричат они. «С Рождеством!» — кричат они оба в ответ. Циферблат церковных часов показывает половину третьего.

— Мне пора возвращаться в свои западные графства, — говорит он. — А то они запрут дверь и не пустят меня.

Они возвращают венок из остролиста на его законное место. Такой уж он человек. Мужчина провожает ее на ветру до тропинки, уводящей прочь от дороги, к «Чэй Брес». Когда они добираются туда, он настаивает на том, чтобы проводить ее до самого дома по темной тропинке с древесными корнями.

— Большой домина, — говорит он, когда они подходят к дому. — Ну и ну.

Свет еще горит. Люди, разумеется, не спят. Они спят днем, как вампиры.

— Он не запирается, — говорит она. — Они из тех, кто никогда не запирает двери.

— Гостеприимные, — говорит он.

— Когда-нибудь, — говорит она, — я буду владеть этим домом. Когда-нибудь я куплю его.

— Будете, — говорит он. — Купите.

Он целует ее в губы.

— Если у вас заперто, приходите сюда, — говорит она. — Можете переночевать здесь.

— Спасибо, — говорит он. — Это очень любезно.

Он желает ей счастливого Рождества.

Когда его шаги затихают, она открывает дверь и входит. Постояв внизу лестницы, собирается отправиться прямиком в кровать. Но потом передумывает. Возможно, он вернется. Она подождет еще полчасика. Она проходит в кухню. Там густой штын и куча обкуренных людей, кто-то бренчит на гитаре, одна из девушек моет посуду — в четверть четвертого утра.

Никто не спрашивает, где она была.

Скорее всего, никто даже не заметил, что она куда-то уходила.

Она ставит чайник на огонь, чтобы наполнить грелку.

— Я познакомилась с мужчиной, — говорит она Айрис.

— Спой аллилуйя, — говорит Айрис.

— Он приехал сюда, в нашу часть света, потому что ему очень нравится художница, которая выставляла камни с отверстиями и жила где-то в Сент-Айвзе. Сент-Айвз — это недалеко? — говорит она. — Ему стало грустно. Сегодня умер Чарли Чаплин. В смысле вчера. На Рождество.

— Чаплин умер?

Новость облетела всех за столом.

Ох.

Америка поимела.

Хороший был товарищ.

— «Великий диктатор», — говорит Айрис. — Великий фильм.

Айрис начинает говорить о новой диктатуре СМИ и о новой феодальной системе, которую доят таблоиды: читатели — рабы их пропаганды.

София зевает.

Один из них, мужчина с грязным воротником рубашки, с длинными свалявшимися волосами и лысиной, придающей ему некоторое сходство со средневековым монахом, говорит ей, что фамилия художницы, жившей неподалеку, — Хепуорт и она выступала за ядерное разоружение. София закатывает глаза. «Готова поспорить, они говорят это обо всех подряд, — думает она. — Особенно о мертвых. Готова поспорить, они записывают всех великих и хороших людей в свои сторонники, как только те утратят возможность говорить от своего имени о собственных убеждениях».

— Если честно, я в этом сомневаюсь, ведь любой человек, наделенный разумом и логикой, понимает, что ядерное оружие нам необходимо, — громко говорит она.

Все в комнате поворачивают к ней головы тем неестественным способом, каким совы умеют вращать головой отдельно от туловища.

— Это же очевидно, — говорит она. — Нам оно необходимо, чтобы другие страны с ядерным оружием не могли на нас напасть вместе со своим ядерным оружием. Простая арифметика, товарищи.

Она впервые за много месяцев ощущает себя смелой и остроумной, называя их в лицо товарищами.

— И вообще, я не знаю, как вы докажете, — говорит она, — что художница, которая уже умерла и не может говорить от своего имени, выступала при жизни за ядерное разоружение.

Иначе никто не имеет права с ней спорить. Они могут лишь сказать: «Вы ошибаетесь». «Она просто выступала, и всё», — говорят они. «Это можно понять по ее работам», — говорят они.

Они упоминают других важных персон. Одна женщина даже упоминает лорда Маунтбеттена[54]. Как будто лорд Маунтбеттен, который сам был военным, мог выступать за ядерное разоружение. Военный и член королевской семьи никогда бы не был настолько глупым, близоруким и слепым.

— Она научится, — говорит Айрис. — Дайте ей время.

София надувает свои только что поцелованные губы.

Она наполняет грелку и ставит чайник обратно на конфорку. Один из людей, ждущих своей очереди на горячий напиток, встряхивает чайник, чтобы все слышали, как мало там осталось воды.

Ей все равно.

Нежданно-негаданно она встретила лучшее Рождество в своей жизни.

Она познакомилась с человеком, который знает о Данте, Блейке и Китсе, умеет говорить так, будто слова волшебные по своей природе, и извинился перед ней, почуял, что у нее есть чувства, и склонился перед ними, с человеком, который смотрел на нее сквозь ветви остролиста и описывал всякую всячину, говорил об искусстве, поэзии, театре, описывал зеленое платье надежды.

Она сидит, прислонившись спиной к елизаветинскому дереву. У нее перед глазами танцующие девушки в латах сходят в воду, которая смыкается у них над головами, и девушки ждут под ее поверхностью вспышки света на рыболовном крючке.

Было еще довольно рано, на улице темно. Девушка-иностранка вернулась спать в сарай. Артур спал там же. Ее сестра спала наверху.

София пошла в свою комнату. Закрыла дверь. Открыла шкаф. Убрала всю обувь, пару за парой, с пола в шкаф. Это заняло некоторое время. Она любила обувь. У нее была куча обуви. Она была помешана на обуви.

София подняла половицу.

Она вытащила камень обеими руками. Тот был тяжелый. В предрассветных сумерках он казался гладким и жилковатым. Он был бледно-красно-коричневым, очень похожим на тот материал, которым облицована верхняя часть стен в римском Пантеоне. София видела его — древнюю церковь, где с одного бока покоились в каменном гробу останки Рафаэля, художника эпохи Возрождения, и тысячи людей освещали этот гроб вспышками своих телефонов и фотоаппаратов целый день, начиная с того момента, когда открывались двери этого исторического места, такие высокие и тяжелые, что они всегда открывались с натужной безмятежностью — да и как могло быть иначе, если в здании всегда слишком многолюдно, почти всегда столпотворение и к тому же, по мнению Софии, переизбыток декора на нижнем уровне.

Но по мере того как поднимается взгляд и поднимается само здание, все постепенно упрощается, пока не остается лишь чистый камень, почти без украшений, с простым рельефом из квадратов внутри квадратов. А затем на вершине, в самом сердце купола, — круглое отверстие, напоминающее видение, открытый воздух, свет, небо вместо крыши.