— Он стоит больших денег? — говорит она. — В смысле они?

— Не знаю, — говорит он. — Вещи всегда вырастают в цене после смерти, а с тех пор как она ушла, минуло десять лет. Я просто обожаю его. Так что он на вес золота.

Он рассказывает ей, что это как бы мать с ребенком: ребенок — маленький камень, а мать — тот, что побольше. В камне побольше есть отверстие, а сверху — ровная поверхность, где должен лежать камень поменьше.

Он рассказывает ей, что художница устала от лиц и драм и захотела создать универсальный язык.

— Язык, на котором изъясняется сама Земля, — говорит он, — в отличие от всех тех языков, на которых мы спорим друг с другом по всей ее поверхности.

Она протягивает руку к камням.

— Можно? — говорит она.

— Да, — говорит он. — Нужно.

Она берет камень поменьше и покруглее, тяжелый и изогнутый, словно грудь. Держит его в горсти. Кладет на место. Ощупывает пальцами отверстие в камне побольше. Это просто круг, вырезанный в камне. Но это удивительно. Неожиданно приятно дотрагиваться.

— Хорошо иметь множество отверстий, — говорит она. — Тогда все, чего не можешь выразить, будет просто вытекать наружу.

— Какая вдумчивая трактовка, — говорит он.

Она краснеет оттого, что ее назвали вдумчивой.

Она обходит вокруг скульптуры. Та буквально заставляет ходить вокруг, смотреть сквозь нее с разных сторон, видеть по-разному с разных мест. И еще такое чувство, как будто смотришь на что-нибудь одновременно изнутри и снаружи.

Она не говорит этого, чтобы он не подумал, будто она рисуется.

Это просто камень, точнее, два камня, и один из них с отверстием внутри.

Она снова садится, откидывается в его объятьях, словно в кресле.

— Знаешь эту историю, — говорит она, — о гениальном художнике и короле? Король прислал гонцов и велел художнику создать для него идеальное произведение искусства. А художник нарисовал круг, просто круг, и больше ничего, но это был идеальный круг, отдал его им и сказал: передайте это от меня вашему королю.

— Это старинная история о художнике по имени Джотто, — говорит он ей на ухо.

— Будь здоров, — говорит она.

— Я не чихал, — говорит он. — Так его звали — Джотто.

— Знаю, — говорит она. — В смысле знаю, что ты не чихал. Я серьезно пожелала тебе здоровья. Как бы поблагодарила.

— За что? — говорит он.

— Во-первых, за то, что понял, о чем я рассказывала, — говорит она. — А во-вторых, за то, что превратил эту историю в реальность, историю о реальном человеке, а не просто миф. Я знаю ее с детства. Но я не знала, что она подлинная.

— Не знаю, подлинная она или нет, скорее всего, апокрифическая, — говорит он. — Но кто мы еще? Все мы апокрифы.

Она рассказывает ему, что ученые недавно запустили в космос аппарат под названием «Джотто», чтобы сделать снимки звезд и приближающейся кометы.

— Подожди минутку, — говорит он.

Он подходит к книжным полкам у окна, где все книги на разных языках. Его голые плечи заливает солнечный свет.

— Джотто, — говорит он.

А потом улыбается.

— Будь я здоров, — говорит он.

Обычно это вызывает скуку: человек, с которым у тебя только что была близость, встает, идет и берет с полки книгу, и ты должна в нее смотреть. Но тут все совсем не так. Он становится на колени рядом с кушеткой и раскрывает книгу.

— Рождество в июле, — говорит он.

— Какой голубой, — говорит она.

— И красный с золотым на голубом, — говорит он. — Эта звезда. Огненный лед. Лед, пыль и ядро. Плащ Девы Марии тоже был голубым. Он выцвел. Такого голубого, как у Джотто, нет больше ни у кого. Видимо, звезда изначально тоже была ярче. Трудно представить, какой она могла быть. Звезда — гвоздь программы. В смысле комета. Считается, что это раннее изображение кометы Галлея.

— Она должна вернуться, — говорит она. — В следующем году. Я ждала эту комету с тринадцати лет.

Она смотрит на картину, написанную художником, который нарисовал идеальный круг. На ней есть верблюды, словно смеющиеся от восторга, хотя все люди и ангелы очень серьезные, есть короли с дарами, и один король целует ступни младенца.

Она обращает внимание на то, что все они словно балансируют на узком краю обрыва. Она проводит по нему пальцем.

— Смотри, — говорит она. — Они в Корнуолле.

Он смеется.

— Вообще-то они в Падуе, — говорит он. — В смысле в реальной жизни. Нам нужно поехать и увидеть их — увидеть первую комету Джотто, пока ее не увидел новый Джотто. Давай сделаем это. Давай поедем и увидим ее. Давай поедем в Италию.

— В Италию? — говорит она.

— Завтра, — говорит он. — Сегодня вечером.

— Я не могу просто так поехать в Италию, — говорит она.

— Ну, ладно, — говорит он. — Тогда во Францию. Поехали в Париж. Всего на пару дней. Я серьезно. Мне бы хотелось увидеть там несколько вещей.

— Париж, — говорит она.

— Ты что? — говорит он. — Это же недалеко. Ближе, чем Италия. Поедешь? Поедем?

— У меня работа, — говорит она.

— У меня тоже работа, — говорит он.

Он улыбается ей.

— Ты человек настроения, — говорит она.

— Да, — говорит он. — Это хорошо?

— И да и нет, — говорит она.

Они откладывают книгу, не закрывая ее.

И снова занимаются тем, чего не выразить в словах.

Ее пронизывает насквозь.

Так хорошо, что даже страшно.

С ним нужно быть начеку, а не то потеряешь голову.

В самый короткий день 1981 года, в самом снежном декабре с 1878 года, туманным промозглым холодным утром понедельника, люди, разбившие лагерь у главных ворот авиабазы, просыпаются от рева бульдозеров.

Всю землю вокруг лагеря разровняли. Военное руководство постановило, что новая канализационная система пройдет прямо под протестующими.

Черта с два.

Некоторые участники акции садятся на землю спереди и сзади экскаватора. Они отказываются уходить.

Работа останавливается.

Протестующие говорят начальнику лагеря, что не допустят прокладки канализационных труб.

Между собой они говорят друг другу, что придется в следующий раз встать пораньше, чтобы их не застали врасплох.

Число протестующих в лагере сейчас колеблется между шестью и двенадцатью, они пока еще обоих полов, но вскоре лагерь станет чисто женским. Это решение вызовет немало споров, которые растянутся на месяцы и годы.