сам не сознаю свои желания. Но затем беру газировку. Открываю с характерным «пш-ш». Пью. Холодную, садкую, выдохшуюся. Затем закрываю, взбалтываю и открываю снова; потом повторяю, пока газов в бутылке совсем не станет. Закрываю холодильник. Безразлично оставляю колу на столе, уже обдумывая как будто бы что-то. Хотя, по сути, в голове пусто и мрачно. Собственно, заняться могу всем, чем только душе угодно. Свобода, о которой всегда мечтал. И которая порой случалась. Свободен. Пока кошелёк не истощится и пока мне не станет тревожно по этому поводу. … Да, я уронил девочку; да, опозорился перед столькими людьми; и да: детей ко мне теперь точно не подпустят; выхожу на балкон; и кстати – да: хомяк теперь будет безбожно вонять. Пора бросить все эти тяжёлые переживания, уже ничего не поделаешь и не исправишь, по крайней мере какое-то время я им всем приносил счастье, когда-то это должно было кончиться, не правда ли? Такой уж я Красти19! И жаль, безусловно, жаль, что кончилось это всё так трагично для нас обоих и третьих: смысля меня, ту бедную девочку, о самочувствии которой я, увы, не ведаю, и всех тех, кто прибыл туда, дабы поглазеть на занимательную и, конечно же, забавную для всей той кучи смазанной черноты картину чужого неприличия.

Даже и не хочу представлять то, как меня вытаскивали из вонючего, перепачканного костюма; как поднимали, такого же вонючего и перепачканного, пребывающего без сознания или в полубреду. Как ни боялся я той сцены спонтанности, она всё-таки меня настигла…

И низвергла в самый низ.

(Облокачиваюсь о перила. Дует ветерок. Свежий).

Что мне ещё остаётся в этой ситуации? Только возгордиться своей неудачей, возомнить о себе диаметрально противоположное тому, что существует на самом деле. Подавить все, какие бы ни были, диссонансы, и плюнуть на всё и всех, обмануть себя, скрыть от внимания и рефлексии всё неприглядное и неудобовоспринимаемое; дискредитирующее; оставив лишь лучшее, дабы не терзаться в сомнениях и противоречиях. Обеляющую антологию…

Гляжу сверху на прохожих, всё тех же, не меняющихся, однако. Задаюсь вопросом, как всегда это совершал в пору подобных интроспекций: что я здесь делаю? Я, казалось бы, образованный, способный к анализу и синтезу всего того, что со мной и другими происходит, но отнюдь: никуда не движусь – ни вверх, ни вниз, ни хотя бы по горизонтали в надежде на то, что траектория, быть может, исказиться в прогрессирующую сторону. Зависший, как и те, бредущие, матерящиеся, болтающие, ничего собой не представляющие. Шаблоны: трафареты глупых уличных тёлок в трениках, с растрёпанными волосами; ощерившиеся и злобные, но и всё же имеющие нечто, смахивающее на самоуважение, правда, такое же никчёмное, как и они сами; трафареты жлобья и мерзкого быдла – большого и малого – всегда с перегаром изо рта и кислятиной, сигаретой в зубах и наглым пижонством и грубостью во всём, что бы они ни делали: походка ли это или разговор, – собственно, причина чему снова же неизбывная глупость и невежество. Трафареты, трафареты. Без будущего и объёма. И я – среди всего этого мусора и отбросов; и другие: те, кто, возможно, подобно мне, при всём ужасе и кошмаре улиц и проулков сохраняют в себе, лелеют, образ человека, о котором красочно возглашается, что он – царь природы. Без ложного и лицемерного кокетства стоит признать, что это истинно так, иначе и не наречь Ньютона, Канта, Свифта, Хокинга, Джордано Бруно и иже с ними – именно цари, цари этого мира, цари истории; а всё остальное, что шляется под моими окнами, – не что иное, как сброд. С редкими просветами тех, кто, как и я, – (замыкаю круг своего томительного мудрствования) – возымел огонь просвещения и культуры в мозге. Хотя культурой называется и всё то, что обыватель оной и не может назвать и даже представить: культура, с точки зрения общественных наук, – это и архитектура, это и живопись, – но и также подростковая мразь, затем вырастающая в преступный контингент, который бы стоило без зазрения совести физически уничтожать, но при всей элементарности решения задачи благоустройства общества, мнимый трансгуманизм застит взоры человечеству, и порочит, и развращает термин «культура», наделяя его той коннотационной грязью, что сейчас мне видима внизу.

До того, как я начал работать промоутером в той кондитерской, у меня абсолютно не было понятия о том, где я живу и по соседству с кем. Только став проводить по пять часов на одном месте, я узнал, поразившись, сколько всякого ублюдства в себе содержит мир. Конечно, это и те, кто не брал у меня листовки, просто ли делая вид, что не замечает меня, или даже имея наглость кинуть в мой адрес какую-то грубость; их пагубное влияние на меня очерняло в моих глазах и тех положительных людей, которые не возымели в себе червоточины и не утратили понимания и сочувствия, – после серии отказов взять рекламу, три, четыре отказа, пять, отказы следовали весь день с редкими переменами – после этого всего скотства, когда на моё вежливое обращение «Добрый день» всякая сучья душонка норовила гадливо ухмыльнуться и пройти мимо, жёстко выпалить «нет», или надменно «да зачем мне это?!», «отстаньте!», «а!», «надоели!», «не умею читать» (шутники хуевы), «не ем» – ненависть во мне возгорала адским пламенем, изжогой во всём теле, и я уже проклинал и поливал мысленно помоями и всех тех, кто просто молча и без каких-либо тупых реплик брал буклет. Самому было противно от этого, что милую девушку, протянувшую руку, я безбожно осыпал сквернословием, глядя ей в след. И затем, из-за этой появившейся во мне вдруг ненависти ко всем абсолютно, я ещё более ненавидел всю ту сучью погань, которую бы мне хотелось свести в одном месте, облить бензином и сжечь.

Но то даже и не самое главное, что открылось моим глазам. Самое потрясающее было то, что если бы иностранцу вдруг попался на глаза мой район, в котором я живу, то все предрассудки на счёт моей нации в его мировоззрении подтвердились бы; даже я, смотря на всё это убожество, которое предо мной предстало во время моих прогулок из стороны в сторону, усомнился в чистоте и величии собственного народа… хотя я несу бред и лгу безбожно самому себе: поскольку не признаю само это слово – «народ», считаю его денотативно мифическим или фантомным; в философии им пользуются только в тех случаях, когда хотят обобщить серую массу ничтожеств, выделив из неё себя любимого и неотразимого, как бы заявляя, тыча пальцем,

что есть я,