Пытаюсь отдышаться. Благостное мне напоминание о том, что именно это меня и свалило тогда в костюме на улице. Мне благовест лучезарный, возвещающий о краткости всего того мне уготованного срока. О моих обречении и тотальной безнадёге. Наконец приходит ко мне понятие того, что́ со мной произошло: атака боли и искр, потеря сознания, кошмары – забыл принять лекарство. Чёртов ты миллеровский резонёр20.

Открываю тумбу у кровати, достаю флакончик с таблетками. Иду в кухонную часть. Наполняю стакан водой из-под крана, мутной, белёсой; осадок гравитацией тянет на дно. Проглатываю, обильно запивая, пару белых таблеток, царапающих горло. От воды подташнивает и мутит. Пытаюсь отдышаться…

Да-а, целый месяц мы уже ничего не читали, не писали, ничего не делали, кроме как водили туристов по съёмкам да валялись в полубреду от головных болей и побочных эффектов от таблеток и прочей дряни, что прописал доктор. Размышляю, массируя по привычке от нечего делать пенис с мошонкой, возвращаясь на природные и сущностные круги своя: шикарное времяпрепровождение – полный застой. Хотя, по сути, у большинства людей жизнь проходит именно таким бессмысленным чередованием безделиц и глупости. Но то мне не утешение. Пусть другие делают, что им вздумается, но нам до́лжно иное – убеждаю я себя в очередной раз… и не могу с сумбуром в мыслях не согласиться с этим упрёком, чувствуя, как фаллос твердеет в ладони, устремляется всё выше и выше, и чувствуя, как холод морозит ноги, бёдра, спину, от чего волоски по всему телу встают дыбом.

И снова же вопрос: что тогда нас отличает от всего того люда, нам опротивевшего? Дрожим ли или право имеем?

Имею ли право? Да к чёрту бы все эти права! Я – само это право. Я царь и Бог. Дарующий бытие и им же являющийся.

Я должен написать хоть что-то. Я не настолько отупел от той штуки в моей башке, что давит на мозги, чтобы не понимать того, что великий роман мне уже не написать, но хотя бы эссе, этюд, поток сознания описать свой, дабы Горацием оставить по себе хоть что-то, иносказательный памятник, и не сдохнуть безвестно, бессмысленно и бестолково, как всё то отрепье, вокруг обитающее и пускающее свои вонючие слюни.

«Мы все умрём. Цель не в том, чтобы жить вечно. Цель в том, чтобы создать то, что будет жить вечно»21.

Пора бы уже перестать страдать по этому скорбному поводу, собраться и сделать уже попытки к тому, чтобы вернуться к той, нормальной жизни, в состояние продуктивного дискомфорта. Иначе эта губительная свобода нас уморит окончательно, и когда-нибудь этот беспробудный сон окажется вечным, – дискутирую я с собой, поглаживая член и тестикулы, стоя позирующим Аполлоном пред распахнутой дверью балкона.

Хоть и метафорически, но мы обретём с тобой бессмертие.

… Сидя за столом, положив на него локти, пытаюсь собраться с мыслями. Воображаю самого себя, как если бы сторонним наблюдателем смотрел со стороны, на погрустневшего, задумавшегося. Представляю то паззлами, раскадровкой комикса обо мне, где сначала общим планом оговаривается композиция, часть моего унылого и тёмного жилища со мною, которого окружили, сидящего, ссутуленного, эти блёклые предметы быта. А затем внимание всё привлечено именно и лишь ко мне, к моему лицу, взгляду, сосредоточенному на чём-то в пространстве, на чём-то, что неведомо ни сценаристу, ни художнику, ни, тем более, читателю; то лишь намёк; мелкий штрих, который, возможно, незамеченным канет и забудется тут же и сразу же, стоит только явиться следующему кадру – абстракции, очерчивающей мои нерациональные процессы мысли. Где заключённые в прямоугольники будут витать надо мною, соседствуя и окружая, слова, изобилующие фигурами речи и тропами, слова, согласные с потоком моего взъярившегося сознания. Будут пузыри – баблы – скакать то тут, то там в этой агонии красок Дэль’Отто, наполненные чернилами в ипостаси символов; облачка, тянущиеся из моих висков, лба или затылка.

Но я просто сижу и пытаюсь уразуметь наконец последние мои дни, которые я провёл в полусонном бреду; голый зад всё более приклеивается диффузно к сидению деревянного стула, а я всё ленюсь встать, не представляю, как это делается, чтобы уже одеться и приняться за то, что дифференцирует меня в собственном виртуальном понимании из скопища. Но в голове вакуум. Какие-то эхообразные шумы и помехи в этой мгновенно наступившей летаргии.

Встаю, отирая ладонями лицо. Снова провожу языком по зубам, нисколько не утратившим свой рельефный налёт и отголосок вкуса будто бы сырого теста. Напяливаю чистые трусы (грязные, подобрав с пола, бросаю в корзину в ванной); одеваюсь в домашнюю одежду: майка, шорты, носки. Заправляю кровать. В кой-то веке делаю это.

Достаю из-под неё ноутбук, запылившийся за тот месяц лёжки в одиночестве (друг, не один ты был в отключке). Вилку втыкаю в розетку, близкой к полу, для подзарядки, провод тянется к самой кровати, на которой, застеленной и убранной, я удобно расположился полусидя, откинувшись на подушку. Проверяю почтовый ящик, заваленный, как оказывается, уймой писем от моего редактора: сообщает мне, что мой «Зершторен» до сих пор в топе продаж; что очередные роялти за него уже должны быть на карте, и говорит, чтобы я проверил, так ли это? Вспоминаю, сколько месяцев уже не знакомился со своим счётом, куда поступают отчисления с продаж моего романа; всё-таки экскурсии по порнографическим съёмкам приносят мне неплохой доход, мелькает мыслишка. В следующих письмах, пришедших на почту неделей позже, редактор сообщает мне о поступивших заказах: журналы просят что-нибудь им написать за неплохой гонорар. Мой редактор описывает каждое издание, предлагаемые темы и прайс. Весьма интересно. Также интересуется тем, почему я не выхожу на связь: не отвечаю на письма и звонки? Пишу ответ. В сбивчивой форме, часто путаясь в клавишах, стирая и перепечатывая некоторые слова по несколько раз. Рассказываю ему всё, со мной приключившееся; оговариваю моменты сотрудничества: даю согласие на предоставление журналистского материала тем журналам, о которых он мне поведал, правда, мне плевать, в какой именно он приткнёт мой текст; «я напишу тебе кое-что, не знаю только о чём и каким объёмом, – я только сейчас кое-как очухался, даже и всё же порой невменяем, но будь уверен: дня через три-четыре я тебе отправлю уже что-то готовое. Гонорар, как всегда, жду на карту. Также: рад, что “Зершторен” до сих пор пользуется успехом, значит, не зря я корпел над ним, сидел ночами, забивая на учёбу в университете, и выверял каждое слово, хоть то порой и незаметно как будто бы. Ты