я безоговорочно относил к явной брехне, затеянной с непонятной пока для меня целью. То ли запугать меня решил, внушить неуверенность, то ли набивал себе цену, рассказывая о своих «подвигах». Может быть, еще какая-то цель была, но мне уже не хотелось ломать над этим голову. Почти не слушая его дальнейшие разглагольствования, я размышлял о порядке предстоявших назавтра дел – установке приборов, заготовке дров, экскурсии на ближайшую возвышенность, чтобы подробнее ознакомиться с местностью, с которой мне предстояло теперь общаться довольно продолжительное время.

– Не принимаете, значит, всерьез отрывки из моей здешней автобиографии? – с неожиданной тоской поинтересовался Рыжий. – Не в коня корм? А зря. Как бы потом от голода не сдохнуть.

– Не сдохнем. В крайнем случае, будем твою тушеную говядину выуживать, – с раздражением огрызнулся я.

– Так это… Если выуживать, то лучше сейчас поспешать. Лед устоится, тогда уже никаких делов. Бесполезняк.

Тоска в голосе Рыжего неожиданно показалась мне искренней.

– То, что твой Декан от описываемых тобой событий впал в черный пессимизм, в общем-то понятно. А вот с какой стати ты сейчас грусть-тоску наводишь, на пустом месте конец света пророчишь – вопрос. Лично я оснований для пессимизма не вижу. Если поверить всему, что ты тут наговорил, вы тогда в черной дыре оказались. Тем не менее, все живые, здоровые, выпить не дураки. Рассказал бы, как у вас такой happy end получился? Может, и нам пригодится.

– Случай накатил, – после долгой паузы с явной неохотой откликнулся на мою просьбу Рыжий. – Недаром говорят, не живи, как хочется, а как случай сложится. А ларек, шеф, насчет нашего спасения просто открывался. Покойный Хлесткин по каким-то своим надобностям в это время здесь шарашился. На нас, можно сказать, вплотную наткнулся. Перетрёхал по-первости, но когда осознал наше бедственное положение, спичками помог, амуницией кое-какой для Хриплого. Главное, плавсредство наше отыскать посодействовал. У Декана там спиртяга в заначке имелся в достаточном количестве. Мы его на радостях полностью приговорили, а потом рванули с этого места только так. Даже оглядываться не стали.

Можно, конечно, на все, что я в подробностях изложил, наплевать и растереть, только все равно скоро все обозначится, так что мало не покажется.

– Что обозначится?

– Раз такой вопрос задаешь, значит, ни фига не понял. Ну и ладушки. Было бы сказано, забыть всегда успеем. Не бери в голову, начальник. Сам поимеешь, тогда и осознаешь. А обозначится в обязательном порядке. Хлесткин нас тогда тоже на смех поднял, когда мы ему наши события изложили. Подумал бы хорошенько, глядишь, и на пулю не нарвался.

– В огороде бузина, в Киеве дядька.

– Про Хлесткина, что ль? А это как поглядеть. Ему-то какого сохатого тут понадобилось? Его зимовьюшки совсем даже в другой стороне. Дед, думаешь, зря мне указание дал ходить и оглядываться, про фактор повышенного риска намекал? Не захочется, а все равно скорчится. На цырлах еще передвигаться будем.

Если не ошибаюсь, то у научного руководителя в настоящий момент возникает вопрос: почему снова здесь нахожусь? То есть опять сюда после всего вышеизложенного? Отвечаю. Имеется шанец ознакомиться со смыслом собственного существования.

– Чего, чего?

– А вот понимайте, как желательно. Я все сказал. Имею теперь полное право поиграть в храпочка. Попрошу только дополнительно иметь в виду, что в данной ситуевине я с вами оказался на чисто добровольной основе.

Рыжий наконец отлип от печки, перекатился на нарах к дальнему от меня углу и, повозившись несколько минут со спальником, вскоре выразительно засопел, демонстрируя полную отрешенность и от меня, и от так пугавшей его окружающей местности.

«Сволочь, – беззлобно подумалось мне о Рыжем. – До утра теперь не уснешь. Назадавал загадок». Но минут через десять засопел, наверное, ничуть не тише своей не в меру разговорчивой единицы.

* * *

Вряд ли когда-нибудь привыкну к здешнему климату. Вернее, к аномалиям здешней погоды. Проснулся я довольно поздно и долго лежал, прислушиваясь к звукам за пределами нашего недостроенного сруба, обтянутого брезентом от десятиместной воинской палатки. Сначала уразумел, что разбудило меня тревожное стрекотанье кедровки, расположившейся, судя по всему, на перекладине шеста, некогда приспособленного под антенну. Шест был прибит прямо к венцам сруба, и потому отчетливо была слышна не только болтовня недовольной чем-то таежной сплетницы, но даже постукивание ее коготков по дереву – не сиделось непоседе на месте, не терпелось привлечь внимание всей окрестной живности к ожившему человечьему жилью. Чуть поодаль радостно тенькала синица. Из распадка доносилось невнятное бормотание речушки. А совсем рядом, прямо за брезентовым пологом, занавесившим место входной двери, кто-то нетерпеливо переступал с ноги на ногу, словно не решаясь войти. Я повернул голову к углу, где спал Рыжий, убедился в его беспробудном наличии и, стараясь не шуметь, быстро выпростался из спальника, прихватил лежавшее рядом ружье, взвел курок, соскользнул с нар и босиком, на цыпочках, подошел к выходу. Поневоле вспомнилось предостережение Рыжего о необходимости передвигаться в здешних местах исключительно «на цырлах». Осторожно отодвинув стволом брезент, выглянул, зажмурился от яркого солнечного света и, выйдя наружу, недобрым словом помянул вчерашнего рассказчика, все-таки сумевшего внушить мне недоверие к месту нашего нынешнего проживания. То, что увиделось снаружи, напоминало скорее весеннее утро, чем середину сентября, еще недавно утопавшего в сугробах. За ночь снега вокруг почти не осталось. Влажная рыжая хвоя лиственниц, густо устилавшая небольшую поляну перед нашим жилищем, слепила отраженным солнцем, только что появившимся из-за восточного отрога хребта. Несильный сыроватый ветерок, тянувший вдоль реки, согнал остатки ночных испарений в распадок, где они плотно прикрыли корявый стланик и недовольно бурчащую речушку. Рядом же со мной раскачивался подвешенный на сук лиственницы полупустой рюкзак Рыжего. Он то и дело задевал о ствол, и это было действительно похоже на чьи-то неуверенные шаги у самого входа.

Испуганная почти до истерики моим появлением кедровка с истошным стрекотом сорвалась с насиженного места и тут же пропала, растворившись в бьющем в глаза солнечном свете. Я стоял, задрав голову, и радовался неизвестно чему. Пока не спохватился – вряд ли надолго такая благодать. Самое время использовать ее на полную катушку. Дел выше головы, а мы дрыхнем, как курортники. Я уже открыл было рот, чтобы подать громогласную команду нежащемуся в спальнике Рыжему, как вдруг краем глаза уловил какое-то движение среди еще не до конца обнажившихся лиственничных ветвей. На небольшом уступе прикрывавшего нас с западной стороны увала густо столпились лиственницы, и на самой высокой из них, почти на вершине, сидел красавец-глухарь. Он неловко переступил на согнувшейся под его тяжестью ветке и, сохраняя равновесие, чуть