Я так и не поняла, знали ли они о ночах, проведенных мною с Циглером. Обманывая их, я чувствовала, что недостойна их любви, хотя сама была по-прежнему привязана к старикам. Меня поражало, с какой легкостью они отказались от того, что было частью их существования, – как я сейчас понимаю, они просто исключили из жизни все, что сводило их с ума.

Мои угрызения затрагивали в основном Герту с Йозефом, ведь и Герта, и Йозеф были здесь, рядом, а Грегор давно стал просто именем, мыслью, с которой просыпаешься, фотографией в альбоме или под рамой зеркала, случайным воспоминанием, внезапными слезами по ночам, гневом и стыдом за свое поражение. Грегор стал абстрактной идеей, моим мужем он больше не был.

Время, оставшееся от общения со свекрами, я посвящала Лени, которая встречалась с Эрнстом всякий раз, когда тот сменялся с дежурства, но боялась ходить на свидания одна и поэтому таскала с собой то нас с Уллой, то Беату или Хайке с детьми, а порой даже Эльфриду, едва терпевшую обоих солдат и нисколько этого не скрывавшую.

– Ну разве я не провидица? – спросила Беата как-то в воскресенье, сидя за столиком бара с видом на озеро Мой.

– Ты про Гитлера? – хмыкнула Эльфрида. – Помнится, ты предсказала, что ему не поздоровится. И, как видишь, не угадала.

– А вы чего ждали? – заинтересовался Эрнст.

– Она у нас ведьма, – объяснила Улла, – и составила ему гороскоп.

– Ну, все-таки он чуть не погиб, – вмешался Хайнер. – Ты только не перестарайся, Беата. Впрочем, нашего фюрера голыми руками не возьмешь.

Эльфрида бросила на него недовольный взгляд, но Хайнер, не обратив внимания, глотнул еще пива и утер губы тыльной стороной ладони.

– Мы тоже каждый день рискуем жизнью, – бросила она. – Однажды нас почти отравили, и до сих пор непонятно чем.

– Это был не яд, а мед, – вырвалось у меня. – Обычный пьяный мед.

– Откуда ты знаешь?

Ноги вдруг стали ватными, как на краю обрыва.

– Сама не знаю, – пробормотала я. – Вычислила. Все, кому стало плохо, ели мед.

– И где же был этот мед?

– В торте, Эльфрида.

– А она права, – кивнула Хайке. – Нас с Беатой не тошнило, а торт в тот день ели только вы двое.

– Да, но в торте был еще и йогурт. При этом Теодоре с Гертрудой стало плохо, а торт они не ели, только творог, – скривилась Эльфрида. – Так с чего ты взяла, что это мед, Роза?

– Говорю же, не знаю точно, могу только предполагать.

– Ну нет, ты так уверенно это сказала… У Крумеля узнала?

– Да ведь Крумель с ней не разговаривает! – воскликнула Улла и, повернувшись к обоим солдатам, пояснила: – Наша Роза здорово обманула его как-то раз.

Те молчали, не успевая следить за разговором.

– Это все из-за Августины. И из-за вас двоих, – обернулась я к Хайке с Беатой.

– Не меняй тему, – настаивала Эльфрида. – Откуда ты знаешь? Говори!

– Наверное, тоже провидица! – прыснула Беата.

– Что такое провидица? – спросила малышка Урсула.

Ноги больше не были ватными – я их просто не чувствовала.

– Да что ты злишься, Эльфрида? Я же сказала: не знаю. Мы обсуждали это со свекром и пришли к такому выводу.

– И кстати, вы заметили, что меда с тех пор не давали? – задумчиво сказала Улла. – А жаль: тот кусочек, Роза, что ты тайком дала мне попробовать, был просто божественным.

– Вот видишь? – перехватила инициативу я. – Наверное, я тогда тоже заметила, что меда нам больше не дают. Но разве сейчас это важно?

– Что такое провидица? – повторила Урсула.

– Волшебница, которая предвидит будущее, – ответила Беата.

– Наша мама так умеет, – похвастался один из ее близнецов.

– Знаешь ли, Роза, это всегда важно. – Эльфрида смотрела на меня в упор, но я старательно отводила глаза.

– Так вот, если вы дадите мне продолжить, – повысила голос Беата, – то я имела в виду не фюрера. В гороскопах я не так хороша, как в картах, а Циглер у меня их отобрал. – Она снова вздрогнула, произнеся это имя. – Я говорила о Лени.

Лени очнулась от забытья, в которое впадала каждый раз, оказываясь рядом с Эрнстом. Тот привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

– Ты предсказывала Лени будущее?

– Она видела в ее жизни мужчину, – прошептала я, как будто Эльфрида, не услышав моего голоса, могла забыть, что я здесь, рядом.

– И кое-кто считает, что этот мужчина уже здесь, – добавила она. Должно быть, сарказм почувствовала только я – а может, чувство вины исказило мое восприятие.

Эрнст прижался губами к побагровевшему уху Лени:

– Неужели это я? – и расхохотался.

Вслед за ним рассмеялся Хайнер, потом Лени. Я тоже заставила себя улыбнуться.

Мы смеялись, так ничему и не научившись, потому что верили: пока смеяться не запрещено, есть надежда на будущее, на счастливую жизнь. Все, кроме Эльфриды: та разглядывала донышко своей чашки, даже и не думая прочесть что-нибудь по кофейной гуще. С будущим она вела смертельную битву, до последней капли крови. Вот только никто из нас этого не замечал.

Вихрь снова явился в ту ночь, когда окутывавшие Лени защитные чары разбились вдребезги. Эльфрида тяжело дышала, это был даже не храп, а что-то вроде жалобной птичьей трели, – я вся взмокла от пота, но меня некому было обнять. А Лени, откинув простыню, молча, босиком, выскользнула из комнаты.

Я крепко спала и видела сон, но меня самой в нем поначалу не было. Зато был некий пилот, страдавший от жары. Он глотнул воды, расстегнул воротник и решил ввести свой самолет в идеальное пике, но вдруг заметил в темном иллюминаторе странный объект – то ли кроваво-красную луну, то ли вифлеемскую комету-звезду, только без волхвов, ведь рядом не было новорожденного царя, которому они могли бы поклониться. Но внизу, в Берлине, в темном подвале, таком же, как в нашем доме на Буденгассе, у молодой женщины с бледным лицом и рыжеватыми волосами, похожей на Марию, начались схватки. «Тужься, я помогу», – сказала ей потерявшая сына на фронте мать, но бомба отбросила ее к стене. Спавшие дети проснулись и заплакали, а те, что не спали, завопили от ужаса – и замолчали, только когда в подвале кончился кислород и он превратился в братскую могилу, полную мертвых тел. Паулины среди них не было.

Сердце Марии остановилось, и ее нерожденный ребенок, потеряв единственный шанс появиться на свет, так и остался плавать в околоплодных водах, которые судьба определила ему покинуть, – мертвец внутри другого мертвеца.

Снаружи, однако, кислорода хватало. Подкармливаемое им пламя поднималось уже на десятки метров, освещая лишенные крыш дома. Сорванные взрывом крыши отправились в полет, как домик Дороти в «Волшебнике страны Оз», кружась в воздухе вместе с деревьями и рекламными щитами, а зияющие отверстия демонстрировали всем, кто пожелал бы заглянуть внутрь, пороки и добродетели жильцов: полную окурков пепельницу или вазу с цветами, оставшуюся стоять, несмотря на обрушение стен. Но ни людям, ни животным не хотелось глядеть на это. Их тела лежали на земле – черные, обугленные статуи, выпивающие, молящиеся, обнимающие жен после глупой ссоры. Работники ночных смен сварились в кипятке, что хлестал из взорвавшихся котлов; осужденные, так и не отбыв наказание, были заживо похоронены под слоем щебенки; недвижные львы и тигры в зоопарке казались забальзамированными мумиями.