Жить с Верой Герман больше не мог (я хорошо его понимал, общение с ней и для меня стало почти невыносимым), и я, сочувствуя его потерянности, предоставил несчастному «стол и дом». Ну, не то чтобы «стол» (его балеты по-прежнему ставились, принося какие-то роялти, большая часть которых уходила на содержание Веры, но все-таки), но «дом» точно. Герман махнул на себя рукой, жаловался, что не в состоянии больше ничего создать, начал опускаться и даже, по-моему, регулярно прикладывался к бутылке. Даже бриться перестал. Потерянный человек без каких бы то ни было надежд на будущее.

Зато он варил мне кофе и немного помогал по дому. Впрочем, я его особо не донимал, понимая чудовищность его катастрофы. Дело не только в утраченной любви – сломалась вся жизнь Германа. Он ведь привык все в жизни держать под контролем, именно поэтому был для Веры такой надежной опорой. А потом явилась комета… Пусть пока поживет, думал я, а там видно будет. Может, успокоится, может, даже смирится с новой Верой, может, даже найдет в себе силы вернуться к ней…

Допив кофе, я все-таки двинулся со стоянки, хотя домой ехать не хотелось совершенно. Должно быть, именно так чувствуют себя жертвы изнасилования. Хочешь убежать, но бежать некуда, потому что уже поздно, все уже случилось, от себя не убежишь. Ты уже раздавлен.

Раздавлен.

Сегодня на меня обрушился, кажется, весь мир. Мои доводы (наука должна быть прежде всего нравственной, разве нет?) грубейшим, оскорбительнейшим образом высмеяли и растерли в пыль, в порошок. Ну как же! Речь ведь идет о выживании человечества, время ли говорить о нравственности? Даже неприлично как-то, уважаемый профессор Кмоторович! И разве вы не понимаете, что женщина в программе «Дети-R» – героиня? И получает она в итоге куда больше, чем теряет: о всемерном соблюдении и строжайшей защите ее прав рука об руку заботятся государство и Корпорация, а взамен утраченной конечности можно приобрести (или взять в кредит – «на самых льготных», разумеется, условиях) прекрасные кибернетические протезы корпорации Фишера. Они ни на вид, ни функционально не отличаются от живой руки. Или ноги – пожалуйста. Реклама этих чертовых киберпротезов торчала теперь на каждом шагу. Одна такая гигантская нога (очень, кстати, красивая) венчала башню торгового центра (того самого, где потеряла ребенка Ника). И башню, и ногу над ней было видно практически отовсюду. Ночью нога «одевалась» светящейся неоновой сеточкой, точно чудовищным чулком.

Сейчас нога торчала прямо надо мной. К дому можно было проехать гораздо короче, чем мимо «Биг Сити» и набережной, но как раз быстрее-то мне было и не надо. Мне бы куда-нибудь подальше от людей.

Набережная – самое то, тут никого сейчас не встретишь. И погода не располагающая, да и вообще люди стали гулять гораздо меньше. Стали угрюмыми, словно затравленными, не люди, а тени какие-то. Раньше по первому снегу со счастливыми лицами бродили многочисленные влюбленные парочки, а детвора с визгом и пыхтением пыталась скатать из тонкого белого слоя хоть маленьких снеговичков.

Совсем недавно, да.

Теперь детей категорически не выпускают гулять без присмотра. За ними началась настоящая охота, ведь кое-кто (и таких немало) предпочитает иметь пусть чужого, но «натурального», не «высиженного в железке» ребенка. Да и терять руки-ноги готовы далеко не все женщины. На мужчинах, кстати, аппарат Ройзельмана не работает. Полагаю, исключительно по прихоти его инфернального творца, ткани-то у обоих полов совершенно идентичны.

Впрочем, устройство аппарата АР – бережно хранимая тайна за семью печатями. В каждом даже встроен самоликвидатор – на случай несанкционированных попыток демонтажа. Да и полицейские силы Корпорации не дремлют: уже несколько десятков попыток краж и силовых захватов АР закончились для неудачливых похитителей скамьей подсудимых. А это нынче и вовсе чревато: по всему миру возобновлена смертная казнь, которую готовы применять при каждом удобном и неудобном случае. Но, разумеется, только к мужчинам (в новых законах это оговорено особо), чьи органы после казни считаются донорскими и поступают в распоряжение Корпорации.

Впрочем, женщинам-преступницам не легче: им аппараты Ройзельмана надевают принудительно, причем без каких бы то ни было льгот впоследствии (впрочем, многие не выживают).

Но при всей суровости нынешней пенитенциарной системы преступность отнюдь не пошла на убыль, напротив. Разве что изменилась ее структура, а преступники стали более изощренными. И – более жестокими.

Вообще, если попытаться определить главную черту этих наших новых времен, то это, без всякого сомнения, страх. Он буквально разлит в воздухе, которым мы дышим. Мы вдыхаем страх с каждым глотком воздуха, мы пропитаны им уже насквозь.

Разумеется, страх присутствовал в человеческой жизни всегда, это наш извечный спутник: страх заболеть или потерять работу, страх за родных и близких, далее до бесконечности. Но всегда существовала система «противовесов»: можно было надеяться на лучшее (и оно, как это ни странно, случалось), рассчитывать на помощь, сочувствие и участие. Сейчас же никакой надежды не осталось. Вопреки известной пословице, она умерла первой. Мне кажется, что последней живой «надеждой» была та девочка – Надин. Надежда, если по-русски.

Меня никогда не тянуло к конспирологии, но стремительность всепланетного переворота поистине ужасала. Словно они, Фишер с Ройзельманом, предполагали такой вариант развития событий и были к нему готовы. Но как? Сам дьявол им, что ли, свечку держал? Впрочем… что мы знаем о кометах? Какое-нибудь закрытое секретное исследование (не удивлюсь, если историческое, мало ли что можно найти в древних летописях)… Невозможно? Нет, скорее маловероятно. Но и маловероятные вещи, как мы знаем, случаются.

Я раскурил трубку, подаренную когда-то Германом (как давно это было, с ума сойти можно). Скудность автомобильного трафика (люди не только гулять стали реже, они вообще старались без надобности на улицах не появляться) позволяла ехать с практически любой скоростью – хоть со скоростью умирающей черепахи, как я сейчас. Вот за автомобильным окном проплыла ратуша, за ней темная громада кафедрального собора. Витражные окна были разбиты, а на дверях кто-то крупно выписал слова Ницше о том, что Бог умер, и размашисто добавил снизу дату. Возле собора горела мертвенно-голубым неоном очередная рекламная рука, на этот раз почему-то с зажатым в кулаке факелом. Притормозив на светофоре, я тупо пялился на эту руку, соображая, какой смысл создатели придавали факелу.

Почти под самым светофором сидел мужчина. Не на лавочке, прямо на тротуаре. И поза его была какая-то не такая, неестественная. Пьян? Болен? Ранен? Или даже умирает?

Вздохнув (зачем мне это нужно?), я вылез, поднял его с тротуара и дотащил до машины. Только усаживая пострадавшего на пассажирское сиденье, я его узнал. В некотором смысле он был мне известен очень хорошо, хотя, разумеется, друзьями мы не были. Как, впрочем, и врагами. Идейными противниками, это будет точнее всего.

Избитый, в драной, изгвазданной, когда-то белой рубашке, возле меня сидел мой тезка – епископ нашего города и, насколько помню, духовник моего Феликса.