Неожиданно из проулка выскочила милицейский микроавтобус. Дверки распахнулись и вывалили на улицу человек семь здоровенных ребят в камуфляжной форме, с резиновыми демократизаторами, с натянутыми на головы темными масками, сверкающими через прорези белками глаз и зубами.

Омон! Омон! — пронеслось по улице. Тетки начали сваливать в сумки нераспроданное, бросать все как есть на газетных прилавках, разбегаться по подворотням и подъездам. Без лишних разговоров бойцы опрокидывали сумки, давили тяжелыми армейскими башмаками продукты, разбивали дубинками банки. Доставалось и теткам, особо тем, кто пытался прибрать, прихватить с собой товар. Женщин охаживали дубинками по спинам, плечам, ногам. По головам, правда, не лупили. Не трогали и москвичей-покупателей, давая им возможность убираться по добру-поздорову.

Я стоял оцепенев, обалдело наблюдая родную милицию в действии. Раньше не пришлось видеть людей в армейской форме избивающих собственный народ, который призваны защищать. Снизу на меня смотрели высильковые глаза молодой женщины. Не знаю почему она не кинулась удирать вместе с товарками, должно быть растерялась, возможно наподобии меня попала в такую переделку впервые.

Башмак омоновца с размаху опрокинул белую эмалированную кастрюлю с капустой и она покатилась звеня ручками по булыжной мостовой, мелькая красными наивными мальвами на боках, теряя аппетитное содержимое, выливая душистый забористый сок на заплеванную московскую землю. Взлетела дубинка, нацеленная на женское тонкое плечо в коричневой сельской кацавейке. Рефлекторно, незадумавшись перехватил черное резиновое тело, отвел его в сторону. Тут же ко мне подскочили двое, заломили руки, перехватили дубинкой горло, повалили, придавили ботинками к земле, распяли по асфальту. Жесткие руки профессионально обшарили тело в поисках оружия, выхватили из кармана документы.

— Встать! — Приказ подкрепили толчком дубинки в спину.

Поднялся на ноги. Попытался отряхнуться, но получил удар по руке.

— Стоять, сволочь!

— Сам ты, сволочь! А я — майор Советской Армии!

В ответ взлетел кулак, но неожиданно оказался перехвачен рукой в черной кожанной перчатке. Приготовившийся принять новый удар, я увидал краем глаза, как подошедший омоновец удержал собравшуюся ударить руку.

— Это успеется. Сначала отведем к командиру. Пусть разбирается.

Они оставили оцепеневшую от всего происшедшего женщину возле горки вывалившейся капусты и почти не пострадавшего прилавка.

— Руки за голову! Двигай к рафику.

Возле открытой передней дверки стоял омоновец и говорил по радиотелефону.

— Вот, товарищ лейтенант. Оказал сопротивление. Не подчинился представителю власти. — Забубнил бивший меня мордоворот.

— Майор. Служил в Афгане. — Добавил второй, передавая изъятые у меня документы.

— Разберусь, — бросил коротко лейтенант, не отрываясь от телефонной трубки. Потом послушал еще немного, отдал трубку водителю и добавил. — Продолжайте операцию…. Но, повежливее, не особо расходитесь. Пусть тетки собирают свое добро и уматывают. Бить не бейте, но строго предупредите, мол в следующий раз жалеть не будем.

— Ладно… — Бойцы повернулись, без малейшего намека на воинскую дисциплину и неторопясь пошли передавать полученные указания шурующим по обе стороны улицы омоновцам.

— Что же это, товарищ майор? Оказываем сопротивление милиции… Не подчиняемся… Нехорошо…

— Бить женщин дубинками — хорошо, валить на землю человека, за то, что защитил женщину — прекрасно, выкручивать руки — замечательно… Все остальное — сопротивление, неподчинение… Для борьбы с женщинами создавали ОМОН? Или для их защиты?

— Ладно, замнем… Самому иногда тошно… Но поймите и нас… Мы тут уже неделю вожкаемся. Сначала их по хорошему муниципалы ходили предупреждали. Не доходит. Мы просили… Как об стену горох. А начальство долбит, мол до каких пор будет продолжаться бардак. Хотят торговать пусть несут товар на рынок….

— В распростертые объятия мафии… — вставил я.

— Не умничайте. Там хоть какой-никакой контроль. Дозиметром поводят. Хоть самую гадость до прилавка не допустят. А здесь… Как разберешь, что привозят… Пару раз счетчик зашкаливало — белорусская сметана, клюква, да и от украинского сала иногда звенит… Да и торгуют с земли. — Он сплюнул. — Нужда гонит, тут все понятно. Свое везут на продажу, не ворованное. Чего может и дома не хватает. Там, у них, — он кинул взгляд в сторону высящейся в конце улицы темной громады вокзала, — совсем паршиво. Хуже чем в России. Для них наши рубли — валюта. Все это понятно, но — приказ есть приказ. — Он протянул мне документы. — Возьмите. Не стоит в наши времена выступать Робин Гудом. Это герой не сегодняшнего дня. Сейчас, увы, гоголем Соловей Разбойник разгуливает. Ну да ладно… Вы в Афгане где воевали?

Я рассказал.

— Долгонько… А меня на третий день ранило осколком. По дороге в часть. Вот и весь боевой опыт. После госпиталя поступил в военное училище, оттуда курсантов начали гонять по горячим точкам. Перевелся в МВД, попал в ОМОН. Тот, второй боец, что документы принес, тоже, кстати, афганец. Своих в обиду не даем. Народ-то у нас в отряде разный, ох разный. Такие типы попадаются… не в милиции, в тюрьме по ним место плачет. Да сидят гады крепко, будто гнилые пеньки. Так просто не выковырнешь, скорее они тебя… — Он опять тоскливо сплюнул. В рафике запищала рация. Лейтенант козырнул, заканчивая беседу и протянул руку к водителю за трубкой.

Я повернулся и пошел вдоль улицы. Спина болела, но пуще чем боль жгла сердце обида унижения. Вскипала в душе злая горькая ненависть. Не к ударившему меня шакалу-омоновцу. Бог с ним. Он только пешка, болван в чужих руках. Подступал к горлу комок, душил гнев к тем, кто наобещал народу в очередной раз лучшую долю и опять в который уже раз обманул, обесчестил, унизил, нагадил в душу…

— Ой, постойте же, постойте! — Маленькая рука с коротко остриженными ногтями схватила меня за рукав куртки. — Вы уж простите меня. За меня, нерасторопную вам перепало. Как они вас повалили, то я просто обомлела. Уж лучше, думаю, меня бы вдарили. Уж кто, кто нас селян теперь не бьет… Разом больше, разом меньше… Уехали они… вороги. Умчались як на пожар… — Женщина говорила с мягким знакомым гакающим украинским акцентом.

— Я бачила, вы капусточки хотели, то возьмите. В глечике немного осталось. Вот и колбаски, домашней. Вы не сумневайтесь. То все брехня, про чернобыльское. Мы и сами едим. И Чернобыль от нас далеко. И в Харьков на рынок возим. Да там разве торговля, То не торговля, колы у людей грошив немае, одни слезы… А тии купоны… Ни, правду скажу — за советив краще мы жилы. В Москву не торговать, на экскурсию, як людына издыла. А зараз… Нас тут нэ поважають… Дивчины наши, запродалысь у Туречину… Казалы у театри выступать, а оказалось — срам один… Колы на Вкраини таке було? Того мы вид незалежности бажалы? Ох и чого это я балакаю? Спасиби вам.

В моей руке оказался аккуратно увязанныей бечевой пакет из газетной бумаги.