Да, король Восточной Франкии Людвиг Германский теперь прекрасно видел, что брат Карл серьезно взялся за устранение наследников покойного Лотара. Шпионы подробно доносили Людвигу в Регенсбург обо всех передвижениях Карлова войска. Было очевидно, что Карл собирается напасть на Прованс, плохо защищенную вотчину последнего сына Лотара, подростка. Так, чего доброго, и до него с сыновьями доберется! Ну пусть попробует!

Официально между братьями-королями сейчас был мир и договор о нерушимом сотрудничестве, заключенный в Кобленце и записанный со всеми приличествующими клятвами Богом и христианством и щедро сбрызнутый отличнейшим мозельским. Но оба прекрасно знали цену этим клятвам: все они будут забыты, если одному подвернется благоприятный случай взять верх над другим.

Нет, братец Карл определенно вошел в раж и становился опасным! И Людвиг, как всегда в трудные минуты, посоветовался со своей хитроумной королевой Эммой, и та подала ему отличную идею: послать к норвежцу Рагнару с предложением союзничества. И, как бы между прочим, в процессе переговоров довести до сведения викинга то, что Карл на Пасху будет в Париже. Один, без войска. Если Рагнар Мохнатые Штаны ненароком убьет короля Карла во время очередного пиратского нападения на Париж (этот город и раньше разоряли викинги), то что с варвара взять? И тогда единовластным императором становится Людвиг Германский. А основное войско Карла сейчас далеко, на прованской границе.

Рагнар Мохнатые Штаны прекрасно понял намек короля Людвига, и как раз перед Пасхой его флот в 120 драккаров медленным удавом вползал уже в устье Сены. Его увидели с берега в Руане и, чтобы предупредить парижан, снарядили конников, но на тех напали на большой дороге грабители. Не судьба…

В Париже только что закончилась месса. Далеко над Сеной и болотистыми пустошами расплывались пасхальные звоны колоколов Нотр Дам, а с севера по реке плыл благовест от аббатства Сен-Жермен де Пре. Апрель в тот год был необычно холодным, но день Пасхи выдался ясным и солнечным. Крепость на острове Иль де ла Сите, плавным овалом омываемая Сеной, возвышалась посреди реки как огромный корабль. Как всегда, два моста через Сену справа и слева от острова были полны народу. На постоялых дворах Иль де ла Сите тоже не было свободных мест: парижские торжества привлекали много разного люда со всей округи — богатых купцов, монахов, румяных сельчан, то и дело беспокойно ощупывавших тугие кошельки под справленным специально к Пасхе платьем. Париж поражал их двухэтажными строениями, не виданными в родных деревнях, и, конечно, собором — чудом из чудес. Он возвышался словно прекрасный конный паладин[94] среди толпы одетых в серый лен крестян. Казалось, еще немного, и колокольня его коснется самого неба. Приезжие задирали головы так, что шапки падали: трудно было поверить, что человеческие руки могли построить такое. Диковинные цветные витражи и каменные стрельчатые своды не оставляли сомнений, что именно так и выглядит рай, куда попадут праведники. И, при взгляде на стрельчатые башни, становилось ясно, на чьей стороне Бог. У северного придела, однако, еще стояли леса — строительство не было окончено.

Нарядные селянки поглядывали на наемников короля — те, отпущенные ради праздника, звенели на улицах кольчугами, откровенно скучая и ища, где бы подкрепиться и промочить горло. Многие из них были язычниками, и эта непонятная канитель с постом, когда в их законных харчах резко сокращалась доля мяса, выводила их из себя. Особенно раздражались те, кто стал наемником недавно.

Но сегодня, наконец, недостатка в яствах не было! Прямо на улице на вертелах жарили гусей и продавали пироги с яблочной начинкой. Тем, кто не мог позволить себе эти разносолы подороже, тоже было чем разговеться: со специально украшенных лотков продавали вареные яйца — их собирали в течение всего поста и для сохранности варили вкрутую. Теперь, с упоением посыпая крупной серой солью, их ела беднота. Тут же, протягивая руки с обкусанными ногтями, просили милостыню нищие и калеки. От чанов с разогретым дешевым вином поднимался ароматный пар. Обычно такое вино продавали на Рождество, но из-за холода торговцы выкатили бочки и на Пасху, сразу после мессы. Парижане приятно хмелели. Пост кончился. Прошедшая зима выдалась не слишком холодной и с обильными дождями, значит, должны уродить поля и виноградники. Да и прошлый, 861 год особенно голодным не был.

Народ на парижском Сите весело приплясывал в такт уличным музыкантам, распевавшим чуть хмельными голосами ронсевальские канцоны, обгладывал гусиные косточки, запивал снедь горячим вином.

Поздно стаявший снег оставил на улицах столько грязи, что для священников и королевской свиты от аббатства до самого входа в базилику Сен-Дени соорудили деревянные березовые тротуары. Тротуары были свежие и еще истекали весенним соком. Такие же тротуары поставили и на острове Иль де ла Сите — от пристаней до самого входа в Нотр Дам.

Благородные парижские семьи не толпились на мостах, как иной люд, а прибывали на торжества по воде — в красивых небольших барках с навесами, увитыми яркими лентами. Простолюдинов, пытавшихся вскарабкаться на тротуары, чтобы пересечь лужи, безжалостно сталкивали слуги, доставляя этим развлечение оборванным детям, которые с веселыми воплями и хохотом носились сквозь толпу под окрики и проклятия забрызганных горожан.

Над одной из улиц между соломенными крышами протянули канат, на котором напряженно балансировала худенькая девочка — уличная акробатка в расшитых блестками панталонах. Под глазом у нее явственно темнел синяк, а внизу, прямо под канатом, блестела на солнце огромная лужа, в которую, доведись ей сорваться, она наверняка бы угодила. На акробатку глазела быстро собравшаяся толпа, и ее с рваной шапкой, собирая плату за развлечение, уже обходил мускулистый мужчина. Но как только он приближался, толпа редела. Монет в шапке было совсем немного. С каждым сбежавшим зрителем мужчина становился все мрачнее: «Правду мне говорили в Руане, проклятые парижане только пялятся, но не платят! Ну и убирайтесь, твари!» Он вынул из шапки монеты и запустил ею в спины зрителей. А какой-то бенедиктинец, взобравшись на тротуар, перекрикивая говор и хохот, пообещал зрителям кочергу Люцифера в геенне огненной за то, что глазеют на непотребное акробатство в святой день Пасхи.

Сквозь толпу, собравшуюся неподалеку от Сен-Жермен де Вю, к харчевне под темной соломенной крышей пробирался монах. Он шел издалека, замерз и очень устал. Звали его брат Константин. У монаха оставалось несколько монет, и он решил перекусить. В харчевне пол был устлан соломой, пылал очаг, в нем, как в маленьком подобии геенны, на цепи висел котел, и там кипело ка-кое-то варево. Под столами, что-то склевывая, бродили куры, то и дело шныряли крысы.

Приняв от подавальщика большую миску серой чечевицы с розовыми кусочками свинины, монах молитвенно сложил над ней руки, речитативом произнес: «За то, что мне ниспослано сегодня, благодарю тебя, Господи», перекрестился и взял с затертой столешницы деревянную ложку. Он согрелся, и ему стало хорошо, так хорошо, что он почти знал: долго это продолжаться не может. В дальнем углу шумела подвыпившая компания. Подумалось: «Только бы не пристал с разговорами какой-нибудь забулдыга!» И тут же он почувствовал такой толчок в спину, что чечевица вместо горла попала ему в нос.