* * *

Так Дэниел завершал свое письмо. Освобождая Маркуса от непосильной ноши, которой, похоже, была она.

Гонория положила листочки на место так же, как они лежали раньше.

Дэниел просил Маркуса за ней приглядывать? Почему Маркус ничего ей не сказал? И как она сама не догадалась? Все совершенно прозрачно. Все эти светские мероприятия, на которых Маркус неодобрительно смотрел на нее, – он не осуждал ее поведение. Он просто был в плохом настроении. Ведь ему приходилось оставаться в Лондоне и ждать, пока ей сделают достойное предложение. Неудивительно, что он выглядел таким мрачным.

Все внезапно терявшие к ней интерес кавалеры – это его рук дело. Он считал, что Дэниел не одобрит их, и отпугивал одного за другим.

Она должна гневаться.

Нет. Она гневалась. Но не поэтому.

Она думала только об одном – о фразе, которую услышала прошлым вечером.

«Я смотрел не на Сару».

Конечно, он смотрел не на Сару. Он смотрел на Гонорию, потому что должен был на нее смотреть. Он смотрел на нее, потому что дал обещание лучшему другу.

Маркус был верен данному слову.

А она его любит.

Гонория истерически рассмеялась. Ей нужно немедленно уйти из комнаты. Не хватает еще, чтобы Маркус застал ее за чтением письма.

Но она не может уехать, не оставив записки. Тогда он точно поймет – что-то не так.

Гонория положила перед собой лист бумаги, взяла перо, обмакнула его в чернила и написала совершенно обыкновенную, вежливую, скучную записку…

И уехала.

Следующая неделя

Недавно проветренный музыкальный салон

Уинстед-Хаус, Лондон

– В этом году – Моцарт! – провозгласила Дейзи Смайт-Смит и, энергично тряхнув светлыми локонами, с энтузиазмом продемонстрировала свою новую скрипку. – Красавица, правда? Это Руджери[5]. Отец подарил мне ее на шестнадцатилетие.

– Великолепный инструмент, – согласилась Гонория, – но Моцарт был в прошлом году.

– У нас каждый год Моцарт, – откликнулась сидящая за фортепиано Сара, задумчиво растягивая слова.

– Я не играла в прошлом году, – сказала Дейзи и, глядя на Сару, ехидно добавила: – А ты выступаешь в квартете всего-навсего второй раз. И никак не можешь знать о том, что происходит каждый год.

– Пожалуй, до конца нынешнего сезона я тебя прикончу, – ответила Сара таким будничным тоном, словно говорила, что, пожалуй, выпьет лимонаду, а не чаю.

Дейзи показала ей язык.

– Айрис? – Гонория посмотрела на кузину-виолончелистку.

– Мне все равно, – мрачно произнесла Айрис.

Гонория вздохнула:

– Нельзя два года подряд играть одно и то же произведение.

– Почему бы и нет? – пожала плечами Сара. – Вряд ли кто-нибудь сможет опознать его в нашей интерпретации.

Айрис изменилась в лице.

– Но оно будет указано в программе концерта, – заметила Гонория.

– Ты полагаешь, кто-то хранит программы прошлых лет?

– Моя мама хранит, – заявила Дейзи.

– Моя тоже, – сказала Сара, – но она их просто складывает, а не изучает.

– Моя мама изучает, – упорствовала Дейзи.

– О Боже, – простонала Айрис.

– Можно подумать, что мистер Моцарт написал одно-единственное музыкальное сочинение, – напористо продолжила Дейзи. – У нас богатейший выбор. Взять хотя бы «Маленькую ночную серенаду». Я ее просто обожаю. Она такая легкая и веселая!

– Там нет партии фортепиано, – напомнила Гонория.

– Я не возражаю, – встрепенулась Сара, приподнимаясь из-за фортепиано.

– Нет уж, если я должна играть, то и ты должна, – прошипела Айрис.

Сара прямо-таки плюхнулась обратно на стул:

– Ох, Айрис, никогда не думала, что ты можешь так походить на ядовитую змею.

– Это потому, что у нее нет ресниц, – поведала Дейзи.

Айрис повернулась к ней и с ледяным спокойствием сообщила:

– Я тебя ненавижу.

– Дейзи, не надо говорить глупости, – нахмурилась Гонория.

У Айрис действительно была необыкновенно бледная кожа, рыжеватые светлые волосы и почти незаметные белесые брови и ресницы. Однако Гонория всегда считала ее изумительной, почти неземной красавицей.

– Если бы у нее не было ресниц, она бы давно умерла, – сказала Сара.

Гонория ушам своим не верила. Она просто не понимала, как можно с такой скоростью перейти от Моцарта к полному бреду. То есть нет, понимала, конечно (к сожалению!). Но категорически отказывалась с этим соглашаться.

– Ну да, умерла бы, – не унималась Сара. – Или в лучшем случае ослепла бы. Ресницы защищают глаза от грязи и пыли.

– Почему мы так далеко ушли от музыкальной темы, скажите на милость? – осведомилась Гонория.

Дейзи моментально откликнулась:

– Потому что Сара сказала, что Айрис похожа на ядовитую змею, и тогда я сказала, что это потому, что…

– Я помню, – перебила Гонория и, обнаружив, что Дейзи по-прежнему держит рот открытым и явно желает закончить начатую фразу, повторила: – Я помню. Вопрос был риторический.

– Тем не менее на него можно ответить вполне конкретно, – фыркнула Дейзи.

Гонория вновь повернулась к Айрис. Им обеим было по двадцати одному году, но Айрис до сих пор не приходилось выступать в составе квартета. Ее старшая сестрица Мэриголд мертвой хваткой удерживала за собой партию виолончели, пока прошлой осенью не вышла замуж.

– Айрис, у тебя есть какие-нибудь предложения? – бодро спросила Гонория.

Айрис скрестила руки на груди и вжалась в кресло так, словно мечтала слиться с ним и сделаться невидимой.

– Что-нибудь, где нет виолончели, – пробормотала она.

– Нет уж, если я должна играть, то и ты должна, – усмехнулась Сара.

Айрис метнула в нее оскорбленный взгляд страдающей творческой натуры.

– Ты не понимаешь.

– О нет, понимаю, поверь, – с чувством ответила Сара. – Позволь тебе напомнить, что я играла в прошлом сезоне. У меня был целый год на то, чтобы понять.

– А я не понимаю. Откуда столько жалоб? – раздраженно спросила Дейзи. – У нас впереди захватывающее событие! Мы выйдем на сцену. Знаете ли вы, как долго я ждала этого дня?

– К несчастью, да, – сухо произнесла Сара.