Но всё изменилось в одночасье. Не успел Григорий оглядеться и сорвать с губ Анюты пару первых страстных поцелуев, как на станицу упала чёрная тень беды: на русские земли, раздробленные на множество мелких княжеств (зачастую люто враждовавших между собой) вешним половодьем из южных пределов хлынула Орда. "Всякий разный народ там собрался, — говорил на сходе станичный атаман, нервно теребя рукоять шашки, — и "новые бедуины", и абреки с гор, старые наши знакомцы, и аутсайдеры недорезанные, и наёмники со всего света. Одно слово — башибузуки". Что означает это слово, Шелихов знал: в училище курсантам давали базовые знания языков потенциального противника. В вольном переводе с турецкого "башибузук" означало "больной на всю голову", что как нельзя лучше соответствовало "моральному облику" человеческого отребья, составлявшего южную Орду. И поэтому, когда атаман стал выкликать добровольцев (всем уходить было нельзя, чтобы не оставлять станицу без защиты), он шагнул вперёд одним из первых. "Ты княжий человек, — сказал ему атаман, испытующе глядя на парня, — а ну как тебя князь в Москву призовёт, что тогда?". "Я казак, — ответил Григорий, — и присягу давал служить князю на рубежах. Москва далеко, а враг — вот он, рядом. Я без пяти минут офицер, и буду полезен здесь я могу командовать батареей ПТУРСов". Атаман молча кивнул, а Григорий, поворачиваясь, поймал горячечный взгляд Анюты: она тоже была тут, в толпе женщин, стоявших чуть поодаль. "Иди, воин, — говорили глаза девушки, — я тебя подожду".

— В наличии шесть снарядов, — доложил Зыков, и, не удержавшись, спросил негромко: — А что дальше будет, командир?

Шелихов хотел было одёрнуть его, но передумал. Прохор в принципе не нарушал субординацию, и они с Григорием росли вместе: вместе голодали, вместе рыбачили на Дону, вместе переживали за своих отцов, отбивавших очередной набег абреков. Зыкову явно было не по себе, и Григорий хорошо его понимал: для него самого это был первый настоящий бой, а не перестрелка в плавнях с шайкой одичавших аутсайдеров — нет-нет, да и пробегал по спине молодого командира липкий холодок страха, для которого были у него все основания.

Шелихов догадывался, почему так получилось, что многотысячная моторизованная Орда сумел вторгнуться так далеко в пределы Московского княжества — от места слияния Дона и Непрядвы до Тулы по прямой всего километров восемьдесят. Южнее ордынцы не встречали серьёзного сопротивления (а где встречали, то обходили огрызавшиеся огнём узлы сопротивления) — у мелких князей не было сил, чтобы встретить южан как должно. У князя Василия силы были — по военной мощи на Руси с ним мог потягаться разве что "нефтяной владыка", сибирский князь Михаил. Московский властитель имел и танки, и реактивные системы "Смерч", и ракеты, и стратегические бомбардировщики, и атомное оружие, и тех, кто умел со всем этим обращаться. Но ему пришлось выдвинуть на запад сильное войско — битый на Чудском озере курфюрст Генрих Железнобокий сохранил свою армейскую группу "Зюйд", которая опасно нависала и над Украиной, и над Полесским уделом, и над границами Московского княжества. А главное — замятня, сотрясавшая его княжество сверху донизу.

Василий Тёмный (которого всё чаще называли в разговорах "Василием Грозным") вознамерился искоренить крамолу, причём для этой хирургической операции он применял не скальпель, а топор, и саму операцию проводил без наркоза. Беспощадное прореживание элиты обеспокоило воевод: они чувствовали себя в безопасности только за бронированными спинами своих воинов и не спешили выполнять приказы князя, которые могли существенно сократить число активных штыков, имевшихся в их распоряжении. Только поэтому бедуины смогли зайти так далеко: любая воинская сила, назначенная отразить нашествие, должна быть организована, иначе она ровным счётом ничего не стоит. Однако здесь, в верховьях Дона, отступлению пришёл конец: части московского войска, усиленные ополченцами и отрядами казаков, встали намертво, а за их спинами — Григорий это чувствовал — копилось что-то, назревало и должно было вот-вот разрядиться огненным смерчем. Атомного удара по ордынцам Шелихов не ожидал — какой князь станет подвергать радиоактивному заражению свою же землю, — но курсант воинского училища знал, что у Василия хватает и неядерных сил и средств. Наверняка знали об этом и разбойники-башибузуки: их рейд носил не только грабительский, но и разведывательный характер — кто-то очень убедительно попросил эмира Абдуллу прощупать московитов как можно глубже. И только страх перед этим "кем-то" мешал эмиру, споткнувшемуся о Непрядву, немедленно развернуть свои "колесницы" и убраться подобру-поздорову, пока ему не поджарили зад.

— Увидим, Прохор, — ответил он. — Думаю, будет ещё одна атака, а

там…

Григорий догадывался, что иррегулярным формированиям — казакам и ополченцам — замыслом московских воевод и самого князя Василия отводится роль приманки. Ордынцы должны были завязнуть в их уплотнившейся обороне всеми четырьмя копытами, ослабнуть и стать лёгкой добычей для броненосных полков, наверняка уже разворачивавшихся для удара. Однако Шелихов не стал высказывать вслух свои стратегические соображения: он уже почувствовал на себе, что одно дело — прикидывать на компьютерной карте расстановку сил и ожидаемые потери, и совсем другое дело — ощущать себя жертвенной пешкой в гамбите, который оборачивается реальной кровью и реальными смертями. Зыкову и так несладко (хоть он и держится молодцом), так зачем же усугублять? Даст бог, обойдётся, а покамест надо делать то, зачем они с Прохором и другими станичниками пришли сюда, на это славное древнее поле, хранящее память веков: сражаться.

Поле, поросшее сочной зелёной травой, тянулось во все стороны насколько достигал глаз. Кое-где видны были кустарники и малые рощицы, и картина была бы идиллической, если бы не выжженные проплешины, исполосовавшие землю тут и там, не воронки и не мёртвые туши "колесниц", сожженных снарядами "корнетов" шелиховской батареи. И чётко прорисовывался на фоне неба строгий силуэт многоярусной чёрной башни, возвышавшейся над Красным холмом на добрых тридцать метров и увенчанной золотой луковкой с крестом.

— Видишь? — спросил Григорий Прохора, примостившего рядом.

— Чего? — отозвался тот, внимая изо рта травинку, которую он сосредоточенно грыз.

— Памятник — колонна Дмитрию Донскому. Семьсот пятьдесят лет назад здесь "бысть сеча зла и велика, и паде татарьское тело на христьанском, а христьанское тело на татарьском, и смесися кровь татарскаа с христианьскою, всюду бо множество мертвых лежаху…". Поставили её в день четыреста семидесятой годовщины Куликовской битвы. В сорок втором тут шли жестокие бои, а колонна эта осталась цела-невредима — ни один снаряд её не задел. Говорили даже, что во время обстрелов она ходила по полю, избегая прямых попаданий. И сейчас — видишь? — стоит как ни в чём не бывало, хотя взрывчатого железа над этим полем сегодня просвистело немало.

— Магия, — глубокомысленно изрёк Прохор. — Хорошо бы и нам с тобой неуязвимыми стать, только это вряд ли. Ещё одна атака — и сомнут нас башибузуки, как пить дать сомнут.

— Не паникуй! — сердито оборвал его Шелихов.

— Да я не паникую, командир. Я, эта, трезво оцениваю обстановку.