по указанию свахи, но я прошла мимо, как будто не замечая его. Пройдя несколько шагов дальше, я взглянула опять направо и обомлела. Передо мною стоял молодой красавец офицер. Наши взгляды встретились; я сразу почувствовала особое к нему влечение…[887]

Больше всего свадеб справлялось до наступления Масленицы, во время большого Мясоеда. Лейкин вспоминает:

Вот как обыкновенно устраиваются браки. Лишь только жених найдет себе подходящую невесту и сойдется в приданом по росписи, принесенной ему свахой, тотчас же просит у отца невесты назначить день последних смотрин. День назначается, и жених в сопровождении родственников является в дом будущего тестя, который и встречает их. <…> Все садятся, начинается разговор о погоде, о церквах и незаметно сворачивается на торговлю. Здесь жених крепись: он должен выказать все свое знание дела. Вскоре является невеста, робко потупляет взор, раскланивается и садится, за нею следом идут мать и сваха. Минут с десять все еще длится разговор, наконец, жених встает с места и шепчет отцу невесты: «Мне нужно с вами кой о чем переговорить». – «Пожалуйте, пожалуйте!» – отвечает тот, и они уходят в другую комнату. Здесь жених объявляет, с каким намерением он пришел в дом и спрашивает, все ли то есть за невестой, что означено в росписи. Тесть согласен, ударяет по руке будущего зятя, лобызает его, выводит его перед лицо невесты и объявляет женихом. Все молятся Богу, причем мать невесты и вся женская родня считают за нужное прослезиться. Является бутылка хересу, присутствующие пьют и поздравляют с начатием дела. Жениха тоже принуждают выпить; он берет рюмку, прикасается к ней губами и снова ставит на поднос. Великий искус для пьющего человека! Но было бы верхом невежества, ежели бы он выпил всю рюмку, тогда он проиграл бы во мнении родни по крайней мере процентов на двадцать пять. Подают чай. Жених садится рядом с невестой… <…> всеми силами старается быть любезным, хочет сказать что-нибудь дельное, но, как ни осматривает потолок и печку в комнате, ища в них вдохновения, все-таки остается нем как рыба, а невесте самой начать разговор неприлично, – сочтется выскочкой, ей еще с малолетства натолковали, что она должна быть скромною и больше молчать. Наконец жених откашливается и спрашивает: «Я вам нравлюсь?» – «Да…» – отвечает невеста. – «И вы мне тоже нравитесь. Погодите, мы с вами лихо заживем!» Снова следует молчание и будущие супруги снова начинают созерцать – один потолок и печку, а другая – свое платье. Присутствующие выводят их из замешательства и продолжают прерванный разговор о торговле. На другой день отец невесты выходит в лавку, потирает, стоя на пороге, свое брюшко, и объявляет соседям, что выдает дочь замуж, выражаясь следующим образом: «А ведь мы вчера дочку-то, Богу помолились, по рукам ударили, пропили!» – «За кого?» – «За Семена Брюхина». – «Ну, поздравляю! Славный парень!» И через час весь Апраксин [двор] знает о вчерашнем происшествии. С этих пор жених начинает ходить к невесте каждый день вплоть до самой свадьбы[888].

В доме невесты часто проходили вечеринки: «Жених является с приятелями и начинаются танцы. У невесты гостят ее подруги и помогают дошивать приданое». Перед свадьбой жених устраивал для приятелей «прощальный кутеж» (иногда в гостинице), «провожая свою холостую жизнь»[889], а невеста собирала подружек на «девичник».

«У апраксинцев, да и вообще у купечества средней руки, существует дикий обычай, – за день или за два дня до свадьбы ездить огромной компанией в баню, – указывает Лейкин, – мытье это происходит среди страшного пьянства. <…> То же почти было и у женщин. Невеста в сопровождении своих подруг, свах, замужних родственниц и женской прислуги» также посещала баню. «Обычай требует, чтоб в этот день пили вино и поддавали им на каменку»[890],[891].

Накануне свадьбы жениху отсылали приданое, затем отправлялись в церковь венчаться, все завершалось обильным застольем. «День свадьбы обыкновенно празднуется у кухмистера, где бывает обеденный стол и после танцы, нередко часов до шести утра»[892],[893].

Главными праздниками были Пасха и Рождество. В первый день Рождества «утром все ходили к ранней обедне в церковь Владимирской Божией Матери, а вернувшись домой, разговлялись ветчиной и пили кофе со сливками. Зажигалась елка. Приходили мальчики-славильщики со звездами из бумаги и славили Христа перед образом. Это были дети дворников, водовозов, ремесленников с нашего и соседних дворов. Их приходило партий пять-шесть. Принимали их всех и давали им копейки по три, по пятачку. Также являлись христославы-будочники и тоже пели перед иконами. <…> Их угощали водкой и давали им деньги. Затем приходили поздравлять дворники, водовозы, трубочисты, сторожа из церкви, парильщики из бани, сторожа из Гостиного двора, сторожихи и бабки из бани, просвирни[894], богаделенки, звонари с колокольни, мусорщики и проч. Хорошо, что тогда рубль имел цену большую и отец давал всем не более как по 20–30 копеек. Впрочем, всем поющим кроме того подносили водки и этого добра тогда к праздникам покупалось много. <…> Христославие заканчивалось священниками из прихода, которые приходили уже часов около трех дня и непременно оставались выпить и закусить. Христа славили они уже навеселе. Затем отец надевал фрак и ехал делать необходимые визиты и в этот день обедать домой уже не приезжал. <…> Дома у нас в этот день обеда с супом не было, но мы ели с утра до вечера с праздничного стола, который так и не убирался»[895].

На Рождестве нам устраивали елку, и елка эта зажигалась по-немецки непременно накануне Рождества, в сочельник. Отец и дядья мои служили приказчиками у немцев и с немцев брали пример. Сначала взрослые сходят ко всенощной, вернутся и зажгут для нас елку. Помню, что мать тщательно оберегала нас от скороми и не давала нам накануне Рождества есть с елки пряников, которые ей казались скоромными. И мы слушались, оставляя эти лакомства до Рождественского утра. В Рождественский сочельник у нас в доме был пост строгий, и женская половина до звезды, т. е. до вечера, ничего не ела, а мы, дети, питались только булками с постным чаем и не имели даже супу… <…> …В этот день до вечера и постное масло изгонялось. Да и сахар считался скоромным, так как он, как об нем тогда у нас говорили, бычьей кровью и костями очищается, а потому к чаю вместо сахара давали желтый изюм или красный мед.

Игрушек на елку нам дарили много, так как тут были дары отца и матери, двух дядей, матери крестной, но игрушки эти были дешевые: куклы с головами из черного хлеба, выкрашенными краской, а то из тряпок с нарисованными физиономиями и с пришитой куделью вместо волос, но мать и мать крестная как портнихи одевали этих кукол по-своему, в более роскошные наряды и шили им костюмы. Затем неизбежными игрушками были барабан, бубен, дудка, труба из жести. Гостинцы, украшавшие елку, были самые дешевые. <…> Конфекты, завернутые в бумажки с картинками, были из смеси сахара с картофельной мукой и до того сухи, что их трудно было раскусить. Картинки изображали нечто вроде следующего: кавалер в желтых брюках и синем фраке и дама в красном платье и зеленой шали танцуют галоп и внизу подпись: «Юлий и Амалия»; пастушка в коротком платье и барашек, похожий на собаку, и подпись: «Пастораль». Картинки эти раскрашивались от руки и очень плохо. Пряники были несколько лучше конфект. Они были из ржаной и белой муки и изображали гусаров, барынь, уперших руки в бока, рыб, лошадок, петухов. Ржаные были покрыты сахарной глазурью и расписаны, белые – тисненые и отдавали мятой или розовым маслом. Золоченые грецкие орехи, украшавшие елку, всегда были сгнившие