В серии очерков «Наше дачное прозябание» Лейкин приводит топографию дачных мест, где отдыхало купечество, и создает образ торговца, оказавшегося не у дел на лоне природы.

Карповка – это первая ступень дачной жизни. Серый купец, познавший прелесть цивилизации в виде дачной жизни и решаясь впервые выехать на лето из какой-нибудь Ямской или с Калашниковской пристани, едет на Карповку и потом, постепенно переходя к Черной речке, Новой Деревне, Лесному, дойдет до Парголово и Павловска. На Карповке он отвыкает от опорок, заменяя их туфлями, ситцевую рубаху с косым воротом и ластовицами[912], прикрытую миткалевой манишкой, меняет на полотняную сорочку, начинает выпускать воротнички из‐за галстуха, перестает есть постное по средам и пятницам, сознает, что можно обойтись и без домашних кваса и хлебов, начинает подсмеиваться над кладбищенскими стариками, наставниками древнего благочестия, сознает, что и «приказчики – тоже люди», укорачивает полы сюртука, отвыкает от сапогов со скрипом и впервые закуривает на легком воздухе «цигарку», – одним словом, приобретает лоск и быстро идет по пути к прогрессу[913].

Биржевое купечество предпочитало Старую Деревню, в которой было «много англичан купцов, из года в год арендующих дачи, много немцев купцов, много русских купцов, оперирующих на бирже, утративших свой первоначальный тип и отдавшихся подражанию англичанам и немцам. Обитатели Старой Деревни наполовину рыболовы и охотники до экскурсий на лодках. Они щеголяют друг перед другом гичками[914], рыболовными принадлежностями, купленными в английском магазине, эксцентричными костюмами. Многие держат здесь как верховых, так и упряжных лошадей, коляски и выезжают по вечерам на елагинский пуант»[915],[916].

Павловск был «аристократическим дачным местом», как и Каменный остров, где «все подстрижено, все прилизано, жизнь в корсете, прозябание на вытяжку»[917]. И только очень богатые торговцы могли позволить себе купить дом на Каменном острове, а купец из Перинной линии – жить в Павловске на даче рядом с генералом и «ежедневно дразнить генеральшу своими тысячными рысаками»[918].

И наконец, своеобразным дачным «дном» была Волынкина деревня, находящаяся на взморье вблизи Екатерингофа: там проводили лето «купцы, хороводящиеся с актерами и идущие по пути к разорению»[919].

По воскресным и праздничным дням купеческие семьи, которые отказались от дачи или не имели на нее средств, отправлялись на загородные прогулки в Екатерингоф или на Крестовский остров.

Иногда в воскресенье семья наша ездила и за город на Крестовский [остров] или в Екатерингоф. Делалось это так: пекли дома пирог, забирали с собой закусок, самовар, чай, сахар, посуду, садились в ялбот на Фонтанке на углу Графского переулка и всей семьей, с двумя перевозчиками, отправлялись пить чай «под елки». По приезде на место ставили самовар, согревая его еловыми шишками, собиравшимися нами, детьми, там же располагались на ковре, пили, ели и возвращались домой в сумерки»[920].

На Крестовский ездили преимущественно купцы, мелкие чиновники и вообще средний петербургский люд. <…> По праздникам сюда приезжало тоже немало публики. Здесь можно было встретить самые разнообразные типы: купцов в высоких шелковых глянцевых шляпах, в длинных черных сюртуках со сборками сзади, в сапогах с высокими голенищами; грузных раскрасневшихся купчих в цветных повойниках, в пестрых платьях с неизбежными ковровыми шалями на плечах, молоденьких чухонок[921] в их национальных костюмах, с распущенными волосами, скорее похожими на лен, приезжавших сюда с исключительной целью поплясать с русскими; мелких чиновников, забиравшихся сюда спозаранку. Вся эта толпа шумно разговаривала, невнимательно слушая скрипача или гитариста, беспрерывно наигрывающих на своих инструментах различные песни. Под эту же музыку здесь танцевали и плясали. Все перемешивалось, чухонские слова слышались среди русского разговора и наоборот. Было весело, никто не претендовал на скудность развлечений, и все веселились до упаду. В палатке торговали чаем, медом и квасом. Ни водки, ни незнаемого в то время в Петербурге пива и не было в помине[922].

Некоторые купцы страстно увлекались голубями (имели при доме голубятни) и рысистыми бегами (держали рысаков, участвовали в бегах), существовал даже кружок любителей гусиных боев[923], на даче проводили время за рыбной ловлей, иногда ходили в свой клуб играть в карты, изредка посещали театр (предпочитали Александринский) и увеселительные сады, выезжали на ежегодное первомайское гулянье в Екатерингоф, присутствовали на официальных городских торжествах. А именитых купцов 1‐й гильдии приглашали в Зимний дворец на ежегодный новогодний бал-маскарад[924].

Уместно отметить и огромную роль купечества в организации городских праздников и развлечений. Купцы возводили площадные театры и аттракционы (катальные горы и карусели) во время самых популярных ежегодных народных гуляний на Масленой и Пасхальной неделях. Именно они открыли в городе общедоступные увеселительные сады для широкой публики и во многом способствовали формированию массовой зрелищной культуры.

«Судя по временам года, места петербургских прогулок можно разделить на три отделения. Для зимней прогулки избирается петербургскою публикою та сторона Невского проспекта, которая обращена к юго-западу; весною – тротуар Адмиралтейский и Летний сад; в летнее же время прогулки бывают на островах: Каменном, Крестовском и прекраснейшем из них Елагином и в Екатерингофе»[925]. Среди праздной толпы мелькали купцы, но чаще их дети[926] и приказчики[927], а биржевики появлялись и на стрелке Елагина острова.

В. Ф. Тимм. Купцы в Гостином дворе. Литография. 1843

Отношения «аристократии капитала» и «аристократов крови» всегда отличались взаимной неприязнью. Выезжая на модную светскую прогулку, купечество тем самым проникало в чужое социальное пространство, но лишь наблюдало его, пребывая отстраненно. У Лейкина есть зарисовка сцены: во время вечернего светского променада на стрелке Елагина острова «среди аристократических экипажей виднеется и купеческий шарабан, в который запряжена шведка[928]. В шарабане – купец с подстриженной бородой и в циммермане и купчиха в белой шляпке с целым огородом цветов. Они остановились и смотрят на закат»[929].

* * *

Лейкин пишет, что «мелкое чиновничество жило почти той же жизнью, что и купцы»[930], это замечание справедливо как для многочисленного крестьянского сословия, о чем говорилось выше, так и для части военных. При этом купечество всегда было самой незначительной группой населения Петербурга, хотя его численность постоянно менялась. Статистические очерки переписи населения (они стали выходить с 1869 года) свидетельствуют о том, что в последней трети XIX века количество купцов в Петербурге уменьшалось не только относительно, но и абсолютно[931]: в 1869 году купцов было 22 300 (3,3% населения города), а в 1897‐м – 17 400 (1,4%).

Отчасти это связано с тем, что купеческое сословие перестает быть замкнутым и обособленным: его покидают потомственные почетные граждане, другие купцы уходят в крупную промышленность. Уже не редкость образованные купцы, окончившие коммерческие училища, и браки с дворянами. В конце XIX века проявляется сословная «диффузия»: часть дворянства, занимаясь промышленным и финансовым предпринимательством, обуржуазилась, а купечество стремится к открытости, впитывая культурные традиции привилегированной части общества, хотя в семье сохраняет приверженность к укоренившемуся быту.

* * *

Цитируемые тексты публикуются с сохранением некоторых архаических форм слов (галстух, конфекты и др.) и стилистических особенностей. Комментируются только реалии, функционально связанные с купеческим и городским бытом.

За помощь в работе благодарю Викторию Горбачеву, Ингу Ландер, Юлию Престенскую, Чилиссию Дачнидзе, Элеонору Цветкову, Василия Коковкина.

ПЕТЕРБУРГСКАЯ МЕЛОЧНАЯ ЛАВКА[932]

Первые торговые ряды с лавками появились в Петербурге на Троицкой площади еще до постройки на ней в 1713 году мазанкового Гостиного двора. В этих лавках «продавались товары всякия смешенныя, а не посортно, так что в одной