– Сусловой девяносто стукнуло, пора ей было, – возразил Бубенцов.

– А попа-то чего они потом к себе домой приглашали комнаты окроплять, дом отчитывать? А невестка ее чего детей своих собрала и к матери в Чебоксары в один день отправила?

– Да не распространялись они особо-то, но дом-то потом освящали, это точно, – Бубенцов кивнул. – Ну а потом этот вот случай с Маришкой Суворовой и парнем ее. Ты видел, какова она после той ночи в парке стала.

– Я видел больную женщину. Пациентку психбольницы, – ответил Мещерский, – ни слова сказать не может, только что-то там мычит и кривляется на полу.

– Да ты разве не понял, что это она показала тебе? Показать пыталась, как выглядело то, что видела она тогда. Что напугало ее, разум отшибло. А парня ее со страху в воду загнало, да там и убило.

Мещерский вспомнил, как ненормальная трясущимися руками показывала что-то такое вот вышиной от пола, как извивалась, как выла по-собачьи… По-собачьи?!

Он поднялся. Он просто не мог больше выносить всего этого… этого… Он даже затруднялся слово подобрать. Он никак не мог отделаться от мысли, что этот старик-аккордеонист, охотник выпить за чужой счет, и все эти местные работяги – они все издеваются, разыгрывают его. Разыгрывают с такими вот лицами?

– Погоди, сядь, – остановил его Бубенцов. – Я не знаю, что Суворова тогда видела, но я скажу тебе, что видел дружок мой старый Миронов Сашка. На скрипке он играл у нас в «Чайке», пил, конечно, но… Интеллигент он был, Канта читал Иммануила и в долг давал всем, кто нуждался, последние деньги порой давал, потому что добрый был человек. А добрый не врет, понимаешь, даже когда и запивает. Картошку я копал в деревне, приехал и узнал – в больнице корешок мой Сашка. Плохой. И вроде случилось-то с ним тоже все в одночасье – на улице без памяти подняли. Вроде инсульт. Я пришел к нему, а он… ты слушай, слушай… он в руку-то мне вот так вцепился, глаза испуганные… Иду я, шепчет, из ресторана, отыграл, мол, темно, и слышу… Идет что-то за мной. Обернулся – никого. Иду и слышу – опять оно за мной во тьме крадется. Побежать хотел, а ноги не слушаются. Прижался к стене. Гляжу, гляжу туда-то в темноту… Вдруг из-за угла что-то выглядывает, выходит. Небольшое, по пояс мне будет. Тень. Ну, думаю, собака бродячая. По силуэту-то как бы собака. И ко мне потихоньку, трусцой такой. Пригляделся я – туловище-то собачье, шкура клоками и как будто огнем паленная. А голова-то, голова человечья на туловище – женская, девичья голова. Волосы светлые космами, на шее кровь запеклась. И вокруг рта тоже пятна бурые. Трусит это ко мне собачьей побежкой. И глаза не человечьи, собачьи, звериные, с огнем внутри, и скалится, скалится, клыки свои мне кажет…

Бубенцов умолк.

– Умер Миронов Сашка через несколько дней. Счет собой пополнил, – сказал он после паузы. – Знаю я только одно про него – не врал он никогда, и в тот раз смысла ему врать не было. Нечисто у нас городе стало с тех самых пор, как… Дорого нам убийство Ирмы Черкасс аукнулось. Голова-то у той твари ее ведь была, только такая, что и в страшном сне не привидится. Миронов сам мне сказал. Это как будто дверь открыли, а захлопнуть и не смогли, не сумели.

– Какую еще дверь? Куда? – спросил Мещерский.

– Да все туда же, – Бубенцов многозначительно показал себе под ноги, – все в одно, в это самое место. Их место. Это как пропуск – кому умереть, тот его и получает, видит это самое в разных-то обличьях. И от него не только метлой там или «розочкой» от разбитой бутылки, но и пистолетом, бомбой атомной не отобьешься. Потому что нечисть, она…

– Ну хватит, довольно, – Мещерский снова сорвался со стула. – Если в вашем городе всерьез обсуждают такие вещи, то… Как вы можете? Вы же современные люди, а это… вся эта вывихнутая чушь, она…

– Ты вот, люди говорят, на площади ночью был, когда Куприянова кончалась. Разве не было перед этим ничего такого? Лузов ведь с тобой там был Славка, он утром домой сам не свой заявился. Отец его соседям говорил – прямо сам не свой. Он ведь даже рапорт начальству накатал.

Мещерский поразился, как быстро в городе разносятся вести. Зря, видно, прокурор Костоглазов скрывал рапорты патрульных милиционеров. Слухи о них уже ходили среди горожан. И что там этот самый сержант Лузов только написал в этом своем рапорте? Ведь ничего же не было, кроме убийства. А до этого они просто шли через парк и…

– Снова она на охоту свою вышла. Нечисть. – Бубенцов, которого уже сильно развезло, дышал в лицо Мещерскому. – Видели ее и на этот раз в городе, только уже скрывают, не признаются. Страшно признаться. Оторопь берет. Смерть-то легко ли на улице или в парке свою встретить? По телику вон каждый день на коньках кренделя под музыку выписывают в разных там шоу, министры заседают, Олимпиада вон в Сочах, а тут такое дело… Но люди-то, наши люди, соседи мои, горожане, один ведь за другим, один за другим – туда. Кладбище вон здешнее уже от мертвецов распухло. Вот и Куприянова теперь, а у нее ведь двое детей… С этим-то как быть? Не верить? Их смертям не верить? Или не верить тому, что Сашка Миронов рассказывал на последнем-то своем вздохе земном, когда не врут уже? Ничего, мы дознаемся, город все равно узнает, как что было и кто что видел. – Бубенцов тяжело смотрел на Мещерского. – И кто зачем вернулся сюда к нам, какому новому дьяволу обедни с ножом служить. Мы все узнаем – так и запомни, парень. Народ узнает. И когда-нибудь лопнет наше народное терпение. И мы примем свои меры, чтобы нечисть эта и та гнусь, что ее породила пятнадцать лет назад, никогда уж больше… – Он не договорил, смял в кулаке пластиковый стаканчик, разящий пивом.

Слушатели, окружавшие столик, отгораживали их от улицы молчаливой угрюмой стеной. Но когда Мещерский встал и двинулся прочь – расступились.

Крепчайший кофе стыл в чашке – крохотный черный омут, глубокий. Мысленно покончить с собой, утопиться можно даже в кофейной чашке или же в блюдце – том, что спрятано с глаз долой в кухонный шкаф. Воображение – коварная штука. Оно порой представляет реальность нереальностью и наоборот. Этого не было, а оно говорит – нет, это было. Это было, случилось, а оно утешает: нет, это не происходило никогда, ни ночью, ни днем, ни наяву, ни во сне.

Этого не было. Ничего, ничего не было…

Тот звонок среди ночи – Юлия Шубина помнила, как долго и громко звонил телефон в их квартире. Ее муж Всеволод Шубин снял трубку. Звонили из отделения милиции – в городе убийство. И где – в двух шагах от мэрии, на центральной площади!

Утром он уехал на работу, а оттуда в прокуратуру. Юлия звонила ему туда. Шубин говорил Мещерскому чистую правду: в это утро Юлия чувствовала себя плохо. Так, словно ее переехало огромное тяжелое колесо. Голова разламывалась, раскалывалась, распадалась на атомы. Сердце трепыхалось в груди. Видимо, сильно подскочило давление, хотя какого-либо циклона, надвигающегося на Тихий Городок, в небесах не наблюдалось.

Причиной всему была бессонная ночь и ночной звонок.