– Ничего не выходит, – шепнула Кира.

– Ой, он здесь! Тут. Я его чувствую, – Марина Андреевна дернулась, будто ее шилом кольнули. Но блюдце под ее рукой так и не сдвинулось, точно его прибили гвоздями. – Здравствуй… Это мы… правда, не в полном составе, но так получилось… скажи, ответь, убийство на площади, кто убил женщину?

Блюдце не сдвинулось. А внизу на ресепшен раздался звонок.

– Ничего не получается. – Кира встала. – Извините, Марина Андреевна, там звонят, клиентка, а может, и хозяйка вернулась. Ругаться еще будет, что мы без спроса.

Марина Андреевна отняла руку от блюдца.

– Не хочет, не желает со мной говорить, – сказала она. – Может, и правда все дело в ритуале, а не в духовном настрое… Жаль, очень жаль. Такой ужас – убийство в городе, и мы могли бы точно узнать, кто…

В дверь настойчиво звонили.

– Подождите, не бросайте меня здесь, я с вами. – Марина Андреевна заторопилась за Кирой. Та обогнала ее. На ресепшен сунулась к монитору.

– Что же вы, откройте, – сказала Марина Андреевна. – Кто там еще?

Кира нажала на кнопку. Дверь не поддалась автоматике, и ей пришлось подойти и самой открыть ее, как привратнице или горничной. На пороге стоял Герман Либлинг.

– Привет, – сказал он Кире так, словно знал ее сто лет. – Сестра моя здесь? Позови-ка ее, детка, скажи, брат приехал.

– Кассиопеи нет, – ответила Кира.

Герман оглядел ее с ног до головы, усмехнулся и вперился взглядом в Марину Андреевну.

Сергей Мещерский возвращался в гостиницу. Экспресс-кафе осталось позади, и зеваки, горожане, слушатели – тоже. И все было вроде как обычно, как прежде, как всегда. И декорации были все те же, уже почти привычные: горбатая улочка, дома – каменный низ, деревянный верх, резные наличники, столетники и герани в горшках. Новые вывески на маленьких магазинах, бывших некогда купеческими лавками: «Аптека», «Все для дома», «Электроника», «Сотовая связь». Афиши на круглой тумбе – «Суперняня Заворотнюк в боевике „Код Апокалипсиса“».

Навстречу Мещерскому шествовали мамаши с колясками, вели за ручки упирающихся капризных двухлеток, трехлеток. Кандехали старухи в теплых шерстяных кофтах, несмотря на летний погожий денек, с пластиковыми бутылями – на «уголок», куда приходил молоковоз с дешевым по меркам Тихого Городка молоком из соседнего все еще действующего совхоза. У дверей интернет-клуба толпились подростки. Девчонки в ярких футболках, фланируя мимо, стреляли в их сторону глазами.

Промчался на роликах какой-то отчаянный паренек, едва не зацепив забубенной головой своей за фонарный столб.

Ехали машины. На крыше дома лупили молотками по железу работяги в оранжевых спецовках и касках – бац, бац, бамсссс!

«Павлов-кровельщик крышу чинил, грохнулся», – эти слова всплыли в памяти Мещерского чужой цитатой. Он остановился. Жизнь вокруг была той самой рекой, которую нельзя было перейти, не замочив ног. А он, кажется, свои уже успел промочить, да и сам промок до последней нитки. Суслова-старуха, Тарабайкины, свидетель Полуэктов, Сашка Миронов, добрый человек из городка, читавший Иммануила Канта, – все эти фамилии и имена… Мещерский помнил их. Не запоминал специально, нет, но помнил назубок! Бубенцов со своим похмельным ни в какие ворота не лезшим мистическим бредом остался там, возле уличного кафе. А все эти фамилии звучали в памяти Мещерского, точно он знал всех этих людей. Всех этих здешних мертвецов…

А что насчет Иммануила Канта, то он ведь что-то там вроде опроверг, какие-то доказательства числом «пять», а потом словно в насмешку придумал и свое шестое доказательство. Доказательство чего?

«Боже мой, какой маразм, – стонал Мещерский. – И я ему почти поддался. Сидел, а самого так и тянуло к тем ступеням глянуть, убедиться – бумага там или крыса. Или блюдце? И почему блюдце? Про крысу я, положим, от Фомы слышал, вот и померещилось. А блюдце-то при чем?»

В обличьях разных является… Кому как, чем обернется, прикинется… А по сути одно – нечисть … Бубенцов произносил это с таким многозначительным видом. «Пьяный обормот, – Мещерский готов был вернутся и бросить это аккордеонисту в лицо. – Что, за полного кретина меня считаешь? Или такими россказнями две бутылки пива поставленные отрабатываешь? А эти все прочие, твои корешки-собутыльники, дышащие в затылок, поддакивающие косноязычно?»

Но ведь корешки-то, зеваки, не пили пиво и не клянчили на опохмелку. Они просто стояли и внимали голосу местного сказочника. Как там прокурор Костоглазов назвал тех сержантов – Андерсены? Стивены Кинги? А что они, интересно, накатали в своих рапортах? Что написала сержант Байкова такого, что прокурору конфузно было это зачитывать такому здравомыслящему, лишенному суеверий человеку, как он, Сергей Мещерский?

«Дорого нам убийство Ирмы Черкасс аукнулось. Голова у той твари ее ведь была, только такая, что и в страшном сне не привидится…»

Голова ее, а туловище… «А это точно была собака?» – там, в прокуратуре, это спросил у него Самолетов. «В беседах с местными жителями, пожалуйста, опускайте эту самую деталь – прогулку по парку и встречу с бродячим животным», – а это потребовал у него прокурор. А ведь темой-то вызова в прокуратуру было убийство Куприяновой. Убийство и его, Мещерского, свидетельские показания.

«Да они тут все больные, со сдвигом по фазе, – подумал Мещерский. – А Фома? Слышал ли он, какие легенды ходят по городу о призраке… да, точно – о призраке, иначе и не назовешь, его покойной сестры?»

Он свернул за угол в проулок – высокие дощатые заборы, заросшие палисадники. Запах мяты и укропа. И подгоревших котлет с чьей-то открытой кухни. И на таких вот тишайших улочках по ночам им мерещится разная жуть? Мещерский оглянулся – заборы, колючая проволока наверху, вон кошка крадется в лопухах.

Впереди медленно брел какой-то старичок, тянущий за собой клетчатую сумку на колесиках. Услышал шаги Мещерского и прибавил шага. Мещерский отчего-то тоже. Старичок втянул голову в плечи и засеменил, наддал хода. Мещерский нагнал его без усилий и, когда уже почти поравнялся, старик застопорил и оборотился назад. На Мещерского глянули два круглых испуганных глаза. Страх – животный, не контролируемый чувствами. Первобытный ужас…

Что померещилось старику в этот солнечный полдень на родной улице? Чьи шаги за спиной, крадущиеся, настигающие?

– Вам помочь? – Мещерский и сам струсил не на шутку – за старика. Разве можно выкидывать такие шутки в Тихом Городке?

Старик помотал головой. Добрел до скамейки-завалинки у чьих-то ворот и сел, придерживая сумку. Мещерский чувствовал на себе его взгляд, пока снова не завернул за угол.

Эта улица уже была более людной – опять с магазинами на первых этажах, с прохожими и редкими машинами: «жигульки», «Газели», раздолбанные старые «Волги» – все куда-то мимо по своим делам. А вот джип, огромный, как шкаф, взял и вдруг затормозил возле Мещерского. За рулем сидел Иван Самолетов.