что он и не знал о присутствии этих зловещих брошюр в его магазине, что только в первый раз видит их.

Люди господина де Ла Рейни лишь презрительно пожимали плечами.

Напрасно удвоил он свои клятвы, тщетно старался оправдаться, напоминая, что сам привел правосудие в свой дом с уверенностью чистой совести; напрасно заметил им, что тому, кто хотел погубить, его было легко положить в шкаф зловещий памфлет, как и похитить деньги; урядники отвечали, что они все это передадут судьям, и приготовились увести его.

В углу комнаты жена Жана Ларше, закрыв передником лицо, испускала громкие вздохи и казалась поглощенной сильным горем.

В ту минуту, когда Жан Ларше переступал порог комнаты, он попросил урядника, с которым вошел в столь дружеские отношения, позволить ему проститься с той, которую он уже не надеялся более увидеть.

Как ни было жестоко и грубо сердце урядника, как ни привык он к подобным сценам, его однако тронуло отчаяние бедняка: он сделал своим товарищам знак остановиться, и несчастный муж воскликнул троекратно: Марианна! Марианна! Марианна!

Но уже через несколько минут рыдания госпожи Ларше стали такими громкими, что она, казалось, не слышала голоса своего мужа.

Окружавшие толкнули ее к нему. Марианна еще с минуту колебалась, затем внезапно кинулась к Жану Ларше, обняла его со всеми признаками нежности и страдания.

Эта нерешительность не ускользнула от глаз урядника, заметившего, кроме того, что госпожа Ларше плакала, как плачут дети, то есть, что глаза ее были сухими и щеки не носили следов слез.

Все это показалось ему столь странным, что, несмотря на свое равнодушие ко всякого рода клятвам в невинности, он начал подозревать, что Жан Ларше не такой преступник, как те, арестовывать которых ему приходилось на своем веку много раз.

Когда его арестант был помещен в шателе, этот урядник отправился сообщить свои впечатления господину де Ла Рейни. Он напомнил ему, что анонимное донесение указало в точности место, где Жан Ларше спрятал свои памфлеты; передал ему все то, чему был свидетелем, и указал на все данные, которые заставляли предполагать, что несчастный переплетчик в этом случае был жертвой какого-то гнусного заговора.

Но полицмейстер уже донес об этом аресте королю, и монарх поздравил его с победой: он имел в руках виновного, и не был тем человеком, чтобы выпустить верную добычу с сомнительной надеждой на новый успех.

Если некоторые предположения и говорили в пользу обвиняемого, то важные факты обвиняли его. Еще до того времени как присутствие в его доме пасквиля поставило на ноги полицию господина де Ла Рейни, Жан Ларше провинился в весьма многом. Будучи ревностным протестантом, он допустил, чтобы его сын остался верным вере своих отцов, и позволил ему уехать в Англию искать убежище от гонений. К этому преступлению он присоединил и другое, а именно то, что имел с этим сыном постоянную переписку: это доказывали многие письма, найденные в его доме.

Жан Ларше должен был понести наказание.

Его три раза подвергали пытке, и он перенес ее с твердостью, которую нельзя было ожидать от бедного, уже престарелого мужчины. Он постоянно отказывался назвать своих сообщников. При всех допросах он отвечал, что довольно будет для совести судей смерти и одного безвинного, и что он не хочет, чтобы по его ошибке души других должны были отвечать за пролитую кровь еще одной жертвы.

Осужденный к смерти на виселице Ларше был отвезен на место казни в пятницу 19 ноября 1694 года в шесть часов вечера.

Он сидел в тележке подле некоего Рамбо из Лиона, товарища из типографии вдовы Шармо на улице де Ла Вьель-Буклери, арестованного и осужденного также по делу этого ужасного памфлета. Ларше вертелся на своей скамейке, казался рассеянным, с расстроенными мыслями, не имевшими никакого отношения к этому ужасному моменту, который так быстро приближался, и обращал весьма мало внимания на слова утешения своего исповедника.

Когда повозка остановилась у подножия виселицы, Рамбо сошел на землю первый, и пока около него хлопотали помощники, Шарль Сансон подошел к Ларше, который, опутанный веревками, с трудом сходил с повозки.

Он проворно наклонился к моему предку и сказал ему:

– Вы лишите жизни невинного: хотите ли вы, чтобы он простил вам за ваше участие в этой несправедливости?

– Говорите, милостивый государь.

– Как мой труп, так и вся моя одежда через несколько минут будут принадлежать вам; быть может, женщина, носящая мое имя, захочет потребовать мое тело, чтобы предать его земле. Поклянитесь, что вы отдадите его ей, только сняв сумочку, которую вы видите на моей груди. Эту сумочку, поклянитесь, сохранить и отдать ее моему сыну, когда он явится, чтобы расспросить вас о последних минутах жизни своего отца.

Мой предок обещал Жану Ларше исполнить все, чего он так настоятельно от него требовал.

Без сомнения, с исполнением последней воли было связано весьма много важного, потому что как только он освободился от этой заботы, его лицо необыкновенно прояснилось и, утверждая, что он ни в чем не виновен, Ларше устремил все свои мысли к Богу и в молитвах просил о спасении своей души.

Несколько минут спустя его тело качалось на виселице подле тела его товарища. Жана Ларше и Рамбо не стало.

Госпожа Ларше не сделала ни одного шага, чтобы получить позволение приличным образом похоронить своего мужа; напрасно мой предок держал тело казненного в Пилори, сняв с него бесценную сумочку, как обещал покойнику.

Часть V

Николай Ларше, мститель своего отца

Мой предок хранил в продолжение шести лет клад, доверенный ему Жаном Ларше.

В 1699 году, тогда ему было шестьдесят четыре года, этот старец, который до того времени с болезненной и пасмурной решимостью нес свой крест, казалось, ослабевал под тяжестью бремени.

Он стал избегать уединения, которым прежде так дорожил. Будучи беспокойным, не меняя своего мрачного настроения, он содрогался при малейшем шуме, и в то же время нуждался в звуке человеческих голосов; малейшая тишина устрашала его. Часто, в продолжение длинных вечеров, которые ему посвящал уже взрослый сын, если случалось что он на несколько минут умолкал, то отец восклицал со злобным нетерпением: «Говори, да говори же!» С приближением ночи беспокойство, томившее его постоянно, принимало характер безумия: он бежал из своего дома, уходил к своим соседям и возвращался домой весьма поздно. Сумерки наводили на него такой страх, что подле его постели в продолжение всей ночи стояла зажженная лампа.

Этот беспорядок мыслей принял такой страшный характер, что его