Внезапно его поведение снова резко изменилось.

— Все, хватит, — произнес он голосом, в котором чувствовалась угроза.

Джилл беспомощно наблюдала, как он сорвал с себя рубашку, а потом освободился и от брюк.

Никогда прежде она не видела обнаженного мужчину, и, конечно, ей было неловко смотреть на него. Он был прекрасно сложен, но это не имело ровно никакого значения — если это зрелище и пробудило в Джилл какие-то чувства, то их смыли страх и сознание того, что Коннор совсем, совсем не понимает ее.

Хуже того — в его лице не было сейчас ни любви, ни нежности; только страстное, почти яростное желание.

— Смотри на меня! — он грубо схватил ее за плечи и повернул лицом к себе. — Я твой муж. И буду делать с тобой все, что пожелаю, и когда пожелаю!

Он протянул руку, ухватился за вырез ночной рубашки Джилл и рванул ее вниз, обнажив грудь. Это зрелище — круглая, упругая, кремово-белая грудь — на мгновение, казалось, успокоило его.

— Ты реагируешь на то, что я рядом, — заявил он.

Джилл перевела взгляд вниз. Ее сосок затвердел, но не от любви, не от возбуждения, а от страха и ощущения холода, внезапно охватившего все тело. Коннор протянул руку и пальцами сжал сосок.

Джилл вздрогнула и отшатнулась.

— Умоляю тебя, — снова прошептала она.

Ее упорное нежелание ответить на его чувства еще сильнее возбудило ярость Коннора. Он схватил ее, повалил на пол и, не дав слова вымолвить, оказался на ней, коленями пытаясь раздвинуть ей ноги.

— Нет, нет! — умоляла она, чувствуя, как он срывает с нее рубашку.

Его страсть все нарастала, он был все ближе, действовал все грубее.

Джилл хватала ртом воздух. Снова захлопали крылья, послышались крики умирающих. Она увидела опускающийся на нее жаждущий рот Коннора, почувствовала, как он прижал к полу ее руку и всей своей тяжестью навалился на нее.

Крики вдалеке, крики боли и ужаса. Ее мать умирает!

Плечо Джилл уперлось в твердый каменный край. Она повела взглядом и поняла, что Коннор прижал ее к камину, не оставив пространства для маневра; не внемля ее мольбам, он явно решил добиться своего.

Сознание Джилл захлестнул водоворот образов прошлого — крики, ужасающие сцены, зловоние раздутых, разлагающихся тел. Она снова оказалась там, в этом ужасном месте, откуда не сбежать, не скрыться. Вокруг лишь смерть и огонь.

Огонь.

Она увидела, как от горящего в камине полена отвалился красный уголек, мерцающий, словно глаз какой-то отвратительной ночной твари. Протянула к нему руку, коснулась, но не почувствовала боли.

И тогда она схватил этот уголек и ткнула им в лицо своего врага — того, кто сейчас хотел надругаться над ней, а до этого убил ее мать, убил всех жителей деревни. Он вскрикнул и отпустил ее, а Джилл перекатилась по полу и вскарабкалась на кровать.

Но что это? Она недоуменно оглядывалась вокруг. С пола поднялся вовсе не какой-то незнакомый враг, а Коннор, ее Коннор. Прижимая к лицу руки, он выбежал из комнаты.

Внезапно она ощутила волну острой боли в руке и швырнула уголек в камин.

Что она натворила?

Упав на постель, поддерживая здоровой рукой обожженную и прижимая обе к груди, девушка горько заплакала. Ее рыдания не стихали долго, долго — полчаса или, может быть, больше. Джилл не перестала плакать даже тогда, когда послышались звуки шагов и дверь в комнату открылась.

Не обращая внимания на ее слезы, Джилл грубо схватили, перевернули на спину, широко раскинули руки, жестко удерживая их, и то же самое проделали с ногами, подхватив их под коленями.

Служанки крепко держали ее, а Коннор, с обожженным лицом — слава Господу милосердному, не так уж сильно, — надвигался на нее, широко раздвинув полы своей рубашки; больше на нем ничего не было.

— Ты моя жена, — угрюмо повторил он.

У нее больше не осталось сил для борьбы. Она умоляюще посмотрела на двух женщин, которые держали ее, но обе выглядели безмятежно и даже как будто получали удовольствие от происходящего, от ее беспомощного вида и от своего участия во всем этом.

Коннор забрался на постель и навалился на нее.

Она покачала головой.

— Умоляю…

Внезапно он поднял голову, с расстроенным и даже недоуменным выражением лица. Откинулся в сторону, скатился с постели и встал.

— Не могу, — признался Коннор, сверкая глазами от ярости. — Уведите ее отсюда и заприте где-нибудь, — приказал он служанкам, которые тут же и довольно грубо принялись исполнять его распоряжение. — Утром пусть ее судьбу решит судья, аббат Добринион. Уведите ее! И потом возвращайтесь сюда. — Эти слова поразили Джилл в самое сердце. — Обе!

Час за часом, день за днем «Бегущий» лениво скользил по блестящей, словно стекло, поверхности Южного Мирианика. Солнце нестерпимо жгло, воздух становился все горячее. Даже ночью не наступала прохлада.

Эвелину казалось, что его кожа вот-вот соскользнет с тела и останется на палубе. Он обгорел, покрылся волдырями, но через какое-то время начал загорать, с каждым днем становясь смуглее и смуглее и все больше походя на матросов. Как и его товарищи, он пытался бриться, но лезвия затупились, и вскоре монахи сдались, отрастив жиденькие бороды.

Хуже всего была скука. Куда ни бросишь взгляд, везде лишь ровная голубовато-серая линия горизонта. Случались кое-какие мелкие происшествия — кит выплескивал к небу ослепительно сверкающий фонтан или прямо перед носом судна из воды выскакивал дельфин, — но они происходили редко и продолжались недолго, тут же неизбежно снова сменяясь зрелищем пустого, бесконечного моря. Все романтические представления Эвелина относительно морских путешествий растаяли как дым под напором унылой реальности.

Он часто заходил к Дансалли и просиживал у нее часами. Ей было запрещено покидать каюту, да она и сама предпочитала не делать этого. И она, и капитан опасались того, что может произойти, если дразнящий запах ее тела коснется ноздрей изголодавшихся без женщин матросов. Поэтому она никогда не забывала запирать дверь своей каюты.

Эвелин заметил, что остальные монахи теперь реже наведывались к Дансалли, как будто это развлечение им надоело. Ну и хорошо, думал он, хотя и не понимал, в чем тут дело. Самой Дансалли, казалось, было все равно, много или мало ей приходится «работать», да и сам характер этих занятий, похоже, не смущал ее. Эвелин был вынужден просто принять это как часть того, кем она была. Как он сказал ей уже в свое первое посещение, не ему осуждать ее.

Он говорил это совершенно искренне и все же не мог не радоваться, обнаружив, что остальные, в том числе и капитан Аджонас, появлялись у нее все реже и реже. Юноша успел узнать такие черты этой женщины, которыми остальным даже в голову не приходило поинтересоваться, — ее чувство юмора, нежность, грустное смирение перед тем, как сурово обошлась с ней жизнь. Она рассказывала ему о своих мечтах и надеждах, а он, единственный среди всех известных ей мужчин, пытался подбодрить ее, помочь ей хотя бы отчасти обрести самоуважение. Физической близости между ними по-прежнему не было, зато существовала близость другая, которую оба воспринимали как нечто несравненно более ценное.