Ослепительный свет.

Повсюду сиял ослепительный свет. Или ослепительная темнота?

Перед глазами заплясали темные пятна — так бывает, если слишком долго смотреть на солнце. Был виден лишь женский силуэт, закрывающий источник света. Я ничуть не испугался, эта тень была слишком хорошо мне знакома: стройная талия, узкие запястья и тонкие пальцы. Каждая прядка волос, развевающаяся от чародейского бриза.

Лена шагнула вперед, протягивая ко мне руки. Я замер, глядя, как ее руки из темноты дотянулись до заливающего меня света. Постепенно свет заполнил собой ее руки, плечи, груди и живот.

«Итан».

Ее лицо оставалось в тени, но пальцы прикасались ко мне, гладя плечи, шею и наконец добрались до лица.

Я прижал ее ладонь к щеке, и лицо обожгло, но не жаром, а леденящим холодом.

«Я здесь, Эль».

«Я любила тебя, Итан. Но мне надо уйти».

«Я знаю».

Ее веки поднялись, открыв сияющие золотистым светом глаза — проклятые глаза. Глаза темной чародейки.

«Я тоже любил тебя, Эль».

Протянув руку, я нежно прикрыл ей глаза. Холод отступил. Я отвел взгляд и заставил себя проснуться.

Спускаясь утром вниз, я был готов встретиться лицом к лицу с гневом Эммы и принять огонь на себя. Папа уехал в «Стой-стяни» за газетой, и мы с Эммой остались вдвоем. Точнее, втроем, если считать Люсиль, которая сидела перед миской с сухим кормом и гипнотизировала его, как будто видела такой впервые в жизни. Думаю, ей тоже влетело от Эммы.

Эмма суетилась у плиты, доставая из духовки пирог. На столе стояли чашки и тарелки, а вот завтрака не было и в помине. Ни тебе овсянки, ни яичницы, даже тостов не было. Да, все хуже, чем я думал… В последний раз она пекла с утра вместо того, чтобы готовить завтрак, наутро после дня рождения Лены, а до этого — после того, как умерла моя мама. Эмма месила тесто, как заправский боксер. Она была в такой ярости, что могла испечь печенья на всех баптистов и методистов вместе взятых. Мне оставалось лишь надеяться, что основной удар примет на себя тесто.

— Прости, Эмма. Я не знаю, чего от нас хотела та штука.

— Еще бы ты знал! — Эмма громко хлопнула дверцей духовки, даже не обернувшись. — Ты вообще много чего не знаешь, но тебя это почему-то никогда не останавливает! И вчера не остановило! Зачем лезешь не в свое дело?

Она схватила миску и принялась как ни в чем не бывало яростно перемешивать ее содержимое Одноглазым Ужасом, хотя вчера именно эта ложка обратила в бегство Ридли.

— Я спустился туда, чтобы найти Лену. Она общается с Ридли, и мне кажется, что у нее неприятности.

— Тебе кажется, что у нее неприятности?! — продолжая орудовать ложкой, воскликнула Эмма. — Да ты хоть представляешь, с чем вы столкнулись?! Оно бы быстренько отправило вас в мир иной!

— Лив сказала, что эта штука называется векс и что его вызвал кто-то, обладающий большой силой.

— И к тому же темный! Кто-то, кому не нравится, что ты со своей компанией шаришься по тоннелям!

— А кому это может не нравиться? Сэрафине и Охотнику? Но почему?

— Почему?! — Эмма с грохотом поставила миску на стол. — А почему ты всегда задаешь столько вопросов о вещах, которые тебя совершенно не касаются?

Она сокрушенно покачала головой.

— Это я во всем виновата! Я позволяла тебе задавать слишком много вопросов, когда ты еще пешком под стол ходил! Но это игра, в которой не бывает победителей.

Отлично! Как будто мне мало загадок.

— Эмма, ты о чем?

— Тебе нечего делать в тоннелях, понял меня? — Она снова погрозила мне пальцем, как вчера. — Лене сейчас очень тяжело и, видит бог, мне ее искренне жаль, но она должна пройти через это сама. Ты ничего не можешь сделать. Поэтому даже и не думай снова соваться в тоннели! Там обитают существа почище вексов!

Эмма вернулась к пирогу и вылила начинку из миски в форму, давая понять, что разговор окончен.

— А теперь иди на работу и хорошенько смотри под ноги!

— Да, мэм.

Не люблю врать Эмме, но, по большому счету, я ей и не соврал. По крайней мере я попытался убедить себя в этом. Я действительно пойду на работу, только сначала заеду по-быстрому в Равенвуд. Это ненадолго, о чем нам разговаривать после того, что произошло вчера ночью, твердил себе я.

Мне просто нужно получить ответы на несколько вопросов. Когда она начала обманывать меня и встречаться с Джоном у меня за спиной? После похорон, когда я впервые увидел их вместе? Или с того дня, когда она сфотографировала его мотоцикл на кладбище? Сколько они уже встречаются: несколько месяцев, недель или дней? Парням важно знать такие вещи. Иначе эти вопросы будут грызть меня изнутри, лишая последних остатков гордости.

Дело вот в чем: я прекрасно слышал, что она сказала. Она произнесла эти слова вслух. «Итан, я хочу, чтобы ты ушел». Все кончено. А я-то думал, что это навсегда.

Я припарковался перед коваными воротами поместья Равенвуд и выключил двигатель. Немного посидел в машине, не открывая окон, хотя на улице начиналась жара. Через минуту-другую жара станет удушающей, но я никак не мог заставить себя двигаться и закрыл глаза, слушая пение цикад. Если не выйду из машины, то мне не придется узнавать ответы на волнующие меня вопросы. Мне вообще никогда не придется больше заезжать в этот двор. Ключ торчал в зажигании — надо просто повернуть его и спокойно поехать в библиотеку.

И тогда ничего не случится. Я повернул ключ, но тут вдруг включилось радио, хотя, когда я заглушил двигатель, оно было выключено. Прием в «Вольво» был не намного лучше, чем у «битера», но сквозь шуршание и щелчки мне все-таки удалось расслышать знакомую мелодию:

Семнадцать лун, семнадцать планет,

До срока взойдет луна, и в ответ

Уйдут вслед за нею сердца и звезды,

Кто-то сломался, кому-то поздно…

Двигатель заглох, а вместе с ним стихла и музыка. Я не понял ту часть, где говорилось о луне, за исключением того, что она скоро взойдет, но это мне было ясно и без песни. Как и то, чье сердце ушло от меня.

В конце концов я все-таки вышел из машины. По сравнению с душным автомобилем жаркий воздух Южной Каролины показался мне прохладным. Ворота со скрипом распахнулись, и я вошел. Чем ближе я подходил к дому, тем более жалким он казался. После смерти Мэкона дом сильно изменился, сейчас все выглядело еще хуже, чем в прошлый раз.

Я поднялся на веранду, прислушиваясь к скрипу половиц под ногами. Сад наверняка выглядел не лучше, чем дом, но я не замечал этого. Куда бы я ни смотрел, повсюду я видел только Лену: вспоминал, как она сидела на ступеньках в оранжевом тюремном комбинезоне и пыталась уговорить меня уйти в ту ночь, когда я впервые встретился с Мэконом, за неделю до ее дня рождения. Мне захотелось пройти по дорожке до Гринбрайра, навестить могилу Женевьевы и вспомнить, как Лена, удобно устроившись у меня на коленях, листала латинский словарь, пытаясь вместе со мной разобраться в «Книге лун».