дней после прибытия в Дранси она была освобождена по решению немецких властей. В отличие от кузины меры по ее освобождению были приняты заранее. 7 июня 1944 года, на следующий день после облавы в отеле «Модерн», телеграфная станция Виши получила депешу с сообщением об «аресте жены графа Бертрана д’Арамона, депутата парламента и члена городского совета». Видимо, эта новость была сочтена особенно важной, поскольку ее официально передали в правительственные информационные службы.

Не всем знакомым Сюзанны посчастливилось избежать смерти. Элизабет Каэн д’Анвер, бывшая графиня Форсвиль, уже более пятидесяти лет как обратилась в католичество. Белокурая девочка с картин Ренуара теперь превратилась в немощную старуху. 26 января 1944 года она была арестована в департаменте Сарта, где укрывалась в семье своих бывших слуг, и доставлена в Дранси. Первоначально считавшаяся нетранспортабельной из-за своих недугов, она в конечном итоге попала в конвой № 70 и умерла в поезде, направлявшемся в Освенцим. Также в последние дни января 1944 года в своей парижской квартире на улице Галилея на глазах у беспомощного мужа была арестована маркиза де Крюссоль д’Юзес, в девичестве Генриетта Мендельсон. Из Дранси эта девушка, лишь недавно вышедшая замуж, была депортирована в Освенцим и, как и большинство пассажиров конвоя № 6, убита по прибытии. Элизабет Пеллетье де Шамбур, которая родилась католичкой и обратилась в иудаизм ради брака с бароном Филиппом де Ротшильдом, арестовали в начале лета 1944 года. Она пришла на показ мод Скиапарелли на Вандомской площади, но встала и пересела на другое место, когда появилась мадам Абец, жена немецкого посла. Союзники уже стояли у ворот Парижа, но время для бравады еще не пришло. Она была схвачена у себя дома и депортирована в Равенсбрюк, где ее казнили в марте 1945 года, всего за несколько недель до освобождения лагеря. Что касается Беатрисы де Камондо, то работа в медицинской части лагеря Дранси спасла ее лишь на короткое время. Она была отправлена в Освенцим в марте 1944 года и умерла от истощения в начале января 1945 года, за несколько дней до того, как немцы принудительно эвакуировали лагерь.

39

Париж, 23 августа 1944 года. Особняк Шасслу-Лоба погрузился во тьму. Мария-Луиза, ее муж и двое слуг спрятались за закрытыми ставнями дома, забаррикадировавшись в том, что осталось от их уверенности. Снаружи была пустынная, покрытая пылью и мусором эспланада Инвалидов. Обманчивое затишье в разгар последней битвы. Уличные бои продолжались уже три дня. Повсюду стояли баррикады. Для их сооружения использовалось все, что только можно: срубленные деревья, крышки люков, матрасы, разбитые грузовики. Эти импровизированные заграждения укреплялись булыжниками и мешками с песком с позиций ПВО. Накануне столкновения стали интенсивнее. Разгорелась война на крышах. Всего в нескольких десятках метров от дома Шасслу-Лоба на крышах зданий расположились вооруженные люди. Под пулеметным огнем эти неуловимые силуэты перебегали с одного балкона на другой. Вдали, в зное угасающего лета, раздавались приглушенные взрывы гранат. Семья Шасслу-Лоба жила в ритме выстрелов, отключений электричества и воздушных тревог. По ночам, услышав рев бомбардировщиков люфтваффе, жители особняка укрывались в подвале. Марии-Луизе практически не удавалось заснуть. Днем маркиз велел не подходить к окнам, чтобы не пострадать от шальных пуль. Все ценное имущество отодвинули подальше от проемов. Сам Луи расположился на верхнем этаже, наблюдая за театром военных действий через узкие щелочки в ставнях. В то утро, около десяти часов, раздался грохот взрыва. Над деревьями на эспланаде появились клубы дыма. Из стеклянного купола на правом берегу Сены поднималось густое серо-белое облако. Забыв о правилах безопасности, которые он сам же установил, Луи позвал жену. Мария-Луиза сидела в кресле в углу комнаты, потерянно глядя по сторонам и изредка обмахиваясь кружевным веером. Она медленно поднялась со своего места, подошла к окну и взяла бинокль, который муж одолжил у нее для наблюдения за зрелищем.

— Это Большой дворец, — сказал он. — Он весь в огне.

— Все пропало. — Мария-Луиза обессиленно опустила перламутровый бинокль.

На протяжении последних дней, или даже недель, маркиза де Шасслу-Лоба была лишь тенью себя прежней. Она перестала понимать происходящее. До этого момента она безоговорочно поддерживала маршала. Четыре года назад, когда Франция потерпела жалкое, унизительное поражение, Мария-Луиза поверила, что заслуженный герой Вердена сможет поднять страну с колен. Она знала маршала как человека чести, целиком и полностью преданного служению своей стране, понимающего и чувствующего свой народ — ведь он вышел из него, из самых корней. Она была убеждена, что его решение подписать перемирие с Германией ограничило масштабы катастрофы. Конечно, в целом она не одобряла политику вишистского правительства. Ее смущало, что режим, движимый местью и желанием переложить ответственность за поражение в войне, назначал виновными случайных жертв, делая из них козлов отпущения. Решения, принятые в отношении евреев, глубоко потрясли ее. Но пусть эти позорные законы и были французскими, появились они только во время немецкой оккупации. А значит, эти меры были приняты насильно, и вины маршала в них нет. Она могла бы подтвердить, что он ничего не имеет против евреев. Более двадцати лет она принимала его вместе с супругой в своем доме. Она никогда не слышала из его уст ни одного двусмысленного слова, ни малейшего сомнительного намека. В интимной обстановке этих почти семейных встреч она смогла составить верное суждение о характере этого человека.

В гостиной на буфете стоял массивный радиоприемник из красного дерева, из которого доносились треск и шипение. «Национальное радио» и «Радио Париж» — единственные радиостанции, разрешенные оккупационными войсками, — прекратили свое вещание. Маркиз с опаской переключился на подстрекательские волны «Радио Лондон», Би-би-си, каналов повстанцев. Патриоты, милиция, партизаны, франтирёры, террористы — эти слова и их значения путались в голове Марии-Луизы. Они звучали как далекое эхо. Она не понимала их. Она уже не могла отстраниться от происходящего и не знала, следует ли радоваться продвижению англичан и американцев или сожалеть о крахе правительства. Она надеялась на уход оккупационных войск, но боялась, что все обернется плохо. Страх перед гражданской войной рос по мере того, как поражение гитлеровской Новой Европы становилось все более вероятным. А если Париж сгорит? Выберутся ли они живыми из-под его обломков? Она потеряла ориентиры, а вместе с ними и уверенность в чем бы то ни было. Вдалеке звонили городские колокола, возвещая конец четырехлетней ночи. Она ощущала огромное чувство утраты. У нее не осталось сил сопротивляться непрекращающемуся натиску противоречивых идеалов, терзавших ее сознание. Она перестала пытаться понять. Понимать было нечего. Последние несколько дней она бродила из одной комнаты дома в другую, словно привидение. Она прокручивала в голове свою собственную историю, копалась в прошлом, пытаясь в последний раз воскресить в памяти те свои черты, которыми дорожила. Образ женщины,