Не договорив еще последних слов, хан Каип резко поднялся с подушек и легким движением кисти правой руки дал знак шигаулу проводить киргизских посланцев и Рукавкина.

Сапар-бай в удрученном молчании проводил расстроенных посланцев Нурали-хана и караванного старшину с казаками до выхода. Словно извиняясь за какую провинность, шигаул без слов – должно, опасался стражников, что донесут Елкайдару, – покачал головой, показывая, что и рад был бы им помочь, да обстоятельства превыше его сил.

– Сытно ли кормлены ханом? – невесело улыбаясь, спросил Маркел, вглядываясь в грустные глаза караванного старшины. Он принял от старшего стражника поводы своих коней и готов был идти домой.

– Не всяко ханское угощение во здравие, – только и сказал Данила. Тяжелым темным комом подкатилось к сердцу Рукавкина недоброе предчувствие: во что обернется теперь для россиян это неудачное, на злобной клевете замешенное свидание с хивинским ханом? Ясно было пока одно – на их присутствии Елкайдар и его сторонники делают свою политику и всячески стараются напугать хана Каипа возможным нападением сильной России на Хиву, которая волей-неволей чувствовала за собой застаревшую уже с годами вину.

* * *

Гуляев в досаде пнул ногой тяжелую деревянную створку двери – закрыто! Уже три недели как закрылись эти ненавистные массивные ворота и девять стражников день и ночь безотлучны по ту сторону высокой глинобитной стены и ворот. Таков приказ хана – содержать под присмотром и зорко следить, чтобы никто, особенно из русских пленных, не приходил к посланцам и не передавал сведений о Хиве и Хорезмской земле.

В первые дни заточения в этой глинобитной крепости Яков метался по небольшому дворику словно перепел, пойманный в силки, а все без пользы: сколько ни бейся, на волю хода нет! Видел, как на второй день пришли сюда купец Рукавкин и с ним двое казаков, слышал неясный говор Кононова, но когда приблизился к воротам и приоткрыл было смотровое окошко, чтобы приветствовать друзей, стражник едва не в лицо ткнул копьем и приказал отойти вовнутрь дворика. С чем приходил Рукавкин и что хотел сказать – о том Якову оставалось только догадываться. А думать можно о чем угодно, но одно было уже ясно: хивинский хан в деле установления добрых отношений с Россией не продвинулся ни на полшага. Если даже не начал пятиться.

Чучалов же, напротив, не ярился, оказавшись взаперти. Медленно переступая длинными ногами, словно журавль по болоту, он прошел по дворику, заглянул во все углы и закоулки, ножнами шпаги постучал по звонкому закопченному тандыру, невесело пошутил:

– Щей сготовить нам, что ли, в этой змеиной печи, а, Яков?

Осмотрел и примерился – удобно ли сидеть на суфе, будто собирался жить здесь всю остаточную жизнь. Два раза задел головой навес низкого айвана, чертыхнулся:

– Ну что за двор? Будто тюрьма, право: стены вокруг нерушимые, – и он уперся руками в толстую светло-серую стену. – И небо над головой в овчину кажется.

– Не тюрьма это еще, брат Петр, – возразил Гуляев. – При оружии мы… пока, да и кормят сносно. И в том наше утешение, можем надеяться на лучшее. «Богу угождай, а черту не перечь» – вот наш теперь главный и единственный способ выбраться живыми и с пользой Руси.

Чучалов подошел к стене, примерился, достанет ли руками до верха. Если что-нибудь подложить под ноги, можно перелезть.

– Давай уйдем отсюда.

– И куда побежим? – усмехнулся в ответ Гуляев. – К губернатору? Не знаем даже, в каком месте поселили наших купцов. Хватятся нас – хан отдаст повеление перерыть всю Хиву: вдруг мы укрылись у единомышленников Куразбека? Вдруг затеваем какое зло против него? Тогда настоящей тюрьмы и колодок не миновать, и вовсе солнца божьего не увидим. На медведя, брат, с хворостиной не ходят, вот так-то.

Дней через десять по прибытии в Хиву посланцев навестил ласковый и услужливый шигаул Сапар-бай. Улыбаясь и заверяя Гуляева в своем добром расположении к России, шигаул от имени хана затребовал оба письма губернатора Неплюева: к самому хану и к старшине Куразбеку – вдруг в том письме какие подстрекательские наставления против хана Каипа?

– Наш милостливый хан, – сказал при этом шигаул, – подробно ознакомится с вашим вопросом и непременно примет вас в своем дворце, – а сам прячет чуть раскосые глаза под полуопущенные веки. Чучалов фыркнул в короткие усы, на малокровном лице растеклась серая бледность. Яков в недоумении пожал плечами.

– Без вопросов к вашему хану прибыли мы в Хиву с посланцами хана Нурали, а быть посредниками при ваших взаимных разбирательствах. О том же, думаю, и письма губернатора, да еще, пожалуй, о желании установить добрые отношения и выгодный вам и нам торг в Хиве.

Шигаул спросил, не известно ли ему, как воспримет Нурали-хан сватовство хивинского хана к его средней дочери?

При упоминании о Матыр-Ханикей Гуляев с трудом сдержался, чтобы не выдать своего душевного состояния. «И гром не разразил вашего лицемерного хана, когда пришла ему в голову такая мысль!»

– Довелось мне слышать от дворовых баб в Большой Юрте, – выдавил через силу из себя Яков, – будто Нурали-хан весьма склонен к этому браку. К тому и мы всемерно оказывали содействие, чтобы в степи между большими народами воцарил мир и спокойствие.

Шигаул разулыбался и, весьма довольный беседой, удалился, забрав письма Неплюева. Ушел и как в темный омут канул, ни слова от него. Дни шли один за другим, наступил Новый, 1754 год, а вестей ни от хана, ни от российских купцов к посланцам не проникало. Несколько раз Гуляев пытался задобрить стражей, чтобы они пропустили к ним торговых людей из каравана, которые еще и еще пытались попасть к посланцам. Однако старший из караульных с отчаянием в голосе отказывался от золотых монет: страх потерять место, а то и голову был сильнее соблазна опустить тяжелое золото червонца за пазуху в заветный мешочек с десятком бухарских таньга и арабским серебром мелкой чеканки.

Чтобы не сойти с ума от гнетущего беспокойства и удручающей неизвестности, какая бывает у арестантов, приговоренных к смертной казни, но не знающих, какое солнечное утро вдруг окажется последним, с наступлением дня, сразу же после завтрака, оба посланца выходили во двор и до изнеможения занимались фехтованием. Особенно усердствовал длинноногий, саженного роста Чучалов, который вдруг загорелся желанием научиться владеть шпагой, подарком губернатора. Яков, чтобы приободрить неустойчивого духом товарища, который легко переходил от бодрости к хандре, всячески поддерживал в нем тщеславные надежды на будущее дворянство. Принимая позу для фехтования, Яков всякий раз с пафосом произносил что-то вроде:

– Ну-с, уважаемый статский чиновник четырнадцатого ранга! Ныне вы кто? Приравнены к фискалу при надворном суде, провинциальный толмач – и только. Завтра вы Божьей волей и милостью матушки государыни того и гляди в десятый разряд угодите! А там пребывают наши собратья – переводчики при иностранных коллегиях да бургомистры магистратов в губерниях. А повезет по службе – гляди, в отставку выйдем надворными советниками. А это, брат Петр, все едино, что в армии господин майор. Майору же да не владеть шпагой!..