Сам он не выходил на корт очень давно – пожалуй, не один десяток лет. Когда он жил в Штатах, временный знакомец приохотил его к гольфу. Вначале это выглядело как ирония судьбы; но было бы нелепо чураться игры только потому, что ею некогда увлекался Гордон Маклауд. Отрадно было ощущать идеальный контакт между клюшкой и мячом, смущаться шенка и ценить стратегические тонкости первого дальнего удара в грин. Тем не менее, когда он целился вдоль фервея, держа в голове советы тренера насчет замаха, включения ног и бедер и важности сопровождения мяча, ему порой слышался милый, смешливый шепот Сьюзен Маклауд, напоминавшей, что это неспортивно – бить по лежащему мячу.

* * *

Гордон Маклауд: тот, кого он некогда намеревался прикончить, хотя Джоан и указала, что последнее убийство в этих краях произошло в ту пору, когда местные жители еще ходили в боевой раскраске. Данный тип англичанина был ему особенно ненавистен. Заносчивый, косный, преувеличенно манерный. Был склонен к насилию, помыкал окружающими. Сейчас вспомнилось, как Маклауд, условно говоря, мешал его взрослению – не какими-то поступками, а просто своим существованием. «Скольких же сладких мальчиков ты собираешься ублажать в эти выходные?» Сьюзен тогда не моргнув глазом ответила: «Думаю, в этот раз будут только Иэн с Эриком. Ну и, разумеется, Пол. Если, конечно, не присоединятся все остальные». Слова Гордона Маклауда жгли, как огонь: тогда он только посмеялся, как и Сьюзен, но ожоги на коже остались.

Был и еще один эпизод, когда слова эхом прокатились через всю его жизнь. Все тот же разъяренный, одетый в домашний халат приземистый человечек с невидимыми в полутьме глазами едва не спустил его с лестницы: ему чудом удалось в панике ухватиться за балясину.

«Чтоский? Чтоский, пернатый мой дружок?»

Он тогда залился краской, чувствуя, как горит кожа. Но ему подумалось, что этот тип просто безумен – только безумец исхитрился бы подслушать их со Сьюзен интимные разговоры. Не исключено, что он еще спрятал под кроватью жены магнитофон. При одной мысли об этом лицо опять вспыхнуло.

Потребовались годы, чтобы понять: это была не злонамеренность безумца, а совершенно непреднамеренный выпад, за которым тем не менее потянулись мощные, разрушительные отголоски. Гордон Маклауд, потревоженный шумом, исходившим от любовника его жены, в тот момент без всякой задней мысли перешел на тот особый интимный язык, который использовал на пару с женой. Использовал? Нет, более того – создал. И который Сьюзен привнесла в отношения с молодым любовником. Бездумно. Ты говоришь «родная», ты говоришь «любовь моя», ты говоришь «целуй меня едва-едва», ты говоришь «чтоский?», ты говоришь «пернатый мой дружок» потому, что эти слова в определенный момент лезут в голову сами собой. У Сьюзен тоже не было никакой задней мысли. А теперь он стал задаваться вопросом: какие из тех оборотов речи, на которые он в свое время повелся, были ее собственным изобретением? Наверное, только «Мы – отработанное поколение»: раздувавшийся от важности Гордон Маклауд вряд ли счел бы себя и своих ровесников отработанными материалом.

Ему вспомнилась социальная реклама той поры, когда правительство нехотя признало существование СПИДа. Рекламный плакат тиражировался, как подсказывала память, в двух вариантах: фото женщины в постели с шестеркой мужчин и фото мужчины в постели с шестеркой женщин – все теснились, как сельди в бочке. Сопроводительный текст гласил, что, ложась в постель с новым партнером, ты каждый раз ложишься в постель со всеми, кто был у него до тебя. Правительство вело речь о заболеваниях, передающихся половым путем. Но ведь то же самое относится к словам: они также способны передаваться половым путем.

И действия, между прочим, тоже. Вот только действия, по странному и счастливому стечению обстоятельств, никогда не создавали сложностей. Но сейчас в голову лезло: ох, а ведь все, что ты делала рукой или ногой, локтем или языком, ты, должно быть, проделывала и с «иксом», и с «игреком». В свое время такие мысли и образы его не посещали, за что он был несказанно благодарен судьбе, поскольку с легкостью мог бы вообразить всех своих призрачных предшественников. Но после того как та издевка закрепилась в его сознании, он начал представлять (иногда доходило до абсурда), какая игра словами велась со времен Адама и Евы и кто первым завел себе второго возлюбленного.

Как-то раз он в легком и фривольном тоне упомянул одной девушке о своем открытии как о чем-то естественном и неизбежном, а потому интересном. Через пару дней она, поддразнивая его в постели, обратилась к нему «пернатый мой дружок». «Нет! – вскричал он и откатился на свой край кровати. – Тебе никто не разрешал так меня называть!» Девушку поразила его неистовая вспышка. А он поразил сам себя. Но он защищал фразу, которая всегда принадлежала только им со Сьюзен. Правда, ранее фраза эта бытовала исключительно между молодым мужем Гордоном Маклаудом и его застенчивой женой, полной радужных надежд.

Так что в течение длительного времени (лет, наверное, двадцать, если не больше) он ловил себя на болезненной чувствительности к языку любви. Умом он понимал, что человеческий лексикон в принципе ограничен, и совершенно не важно, что некоторые слова идут в переработку, что каждую ночь миллиарды мужчин и женщин всего мира подтверждают уникальность своей любви подержанными фразами. Но иногда по какой-то причине это становится важным. А значит, в данной сфере, как и в любой другой, бал правит предыстория.

* * *

Ему представлялось, что в Деревне на месте теннисных кортов появились кварталы домов-коробок улучшенной планировки, а может, более прибыльные скопления жилых домов небольшой этажности. Он недоумевал: почему никто, глядя на кварталы новостроек, не говорит: «Давайте все тут снесем и построим современный, всепогодный теннисный стадион». Можно пойти дальше и сказать: «Слушайте, а почему бы не устроить здесь старомодные травяные корты, чтобы играть в исконный теннис?» Но такое почему-то никому не приходит в голову. Что ушло, того не воротишь, – теперь он это усвоил. Единожды нанесенный удар не отменишь. Единожды слетевшее с языка слово не залетит обратно. Мы можем сколько угодно делать вид, будто ничто не потеряно, не сотворено, не сказано; можем заявить, что все забыто, но наша потаенная сердцевина не забывает, потому что единожды совершенное меняет нас навек.

* * *

Вот вам парадокс. Когда он был со Сьюзен, они почти не говорили о любви, не обсуждали, не анализировали, не стремились понять ее форму, цвет, массу и границы. Любовь просто была с ними как непреложный факт, как незыблемая данность. Но существенно то, что ни у одного, ни у другого не было нужных слов, опыта, мыслительных навыков для ее обсуждений. Впоследствии, годам к тридцати-сорока, он достиг эмоциональной зрелости, а в возрасте за тридцать-сорок подошел к прозрачности эмоций. Но в его поздних связях чувства уже не были столь глубоки, а значит предметов для обсуждения становилось все меньше и потенциальное красноречие оказывалось невостребованным.

* * *

Несколько лет назад он прочел, что наиболее типичный психологический образ в сознании мужчин по отношению к женщинам – «фантазия о спасении». Вероятно, она пробуждает воспоминания о детских сказках, в которых доблестные рыцари спасали от злобных стражей запертых в башнях прекрасных дев. Или о классических мифах, в которых другие девы, как правило обнаженные, были прикованы к камням только лишь ради того, чтобы их освободили бесстрашные воины. Которые сначала находили себе подходящего морского гада или дракона, с которыми нужно сразиться в первую очередь. В наше не столь мифическое время большинство мужчин предавались подобным фантазиям с участием Мэрилин Монро. Он относится к этой социологической статистике с известной долей скептицизма. Интересно, что для ее спасения требовалось непременно с ней переспать. Хотя на самом деле, как ему казалось, самым действенным способом спасти Мэрилин Монро было бы не переспать с ней.