– Не знаю, много ли нас таких, сделавших всё, что им следовало сделать, – снова заговорил человек, – и которые могут сказать открыто перед целым светом о том, кто они, что они и зачем. Кто ни перед кем не постыдится о сделанном ни когда-то, ни сейчас.

– А вы разве знаете – зачем вы? – вставил Никита. – Неужели понимание жизни придёт к вам только после сожжённых мыслей, а с ними и частицы души? Не легшее ли предположить, что, впав в графоманию, вы не можете выбраться на свой путь, на свет Божий?

Человек снова резко повернулся, отчего тени на лице сделались резче, и весь облик его стал каким-то неживым. От него пахнуло тем могильным холодом, которого остерегался Никита.

– Я, милостивый государь, – голос человека вдруг обрёл канцелярскую чёткость и твёрдость. – Я здесь для того, чтобы вы могли плакать о душе моей. Именно это даст вам силы к собственному творчеству… Но горько мне, горько и грустно, что в добре нет добра. Да вот, хоть вы. Сочинение ваше сгорело, превратилось в пыль, труху. Спросите – откуда мне известно сие? О, в своё время вы просто внимания не будете уделять таким мелким откровениям. Но ведь рукопись сгорела? Сгорела безвозвратно? И от непонятного огня, который не повредил больше ничего, кроме рукописи?

Никита кивнул, поражённый проницательностью собеседника:

– Вернее, она не сгорела, а как вы только что изволили заметить, превратилась в труху.

– Отрадно, отрадно, – кивнул странный человек, хотя Никита в сгорании своей или любой чужой рукописи ничего отрадного не видел. – Ваше сочинение спалил внутренний огонь, – человек взял кочергу, но шуровать в камине не стал. Вместо этого он взмахивал иногда кочергой, как дирижёрской палочкой, давая такт своим мыслям.

– Разве может огонь существовать только для сжигания бумаги, на которой был написан сгоревший роман?

– Именно так, сударь, именно так! – кивнул собеседник. – Этим внутренним огнём, то есть, пламенем онгона, вы должны были, обязаны были поделиться с читателем, но не смогли. Огонь так и остался у вас заключённым между строками, словами, буквами. Бумага не вынесла такого напряжения и благополучно разрушилась…, но не стоит об этом сожалеть, поелику будет за сим настоящее сочинение, дарящее пламень живоносный. Попомните моё обещание. Я стараюсь не бросать слова на ветер. А вам… вам надо учиться быть созерцателем огня. Неужто не пробовали?

– Пробовал. Но откуда вы узнали про мою рукопись? – глаза Никиты светились любопытством. – Я даже Ангелу ничего не говорил об этом. Хотя… хотя он без того обо всём знает. Думаю, что у меня была какая-то проба пера, не вынесшая нагрузки. Такое часто происходит и не только со мной. Весь вопрос только в том, не побоишься ли ты проколов. Ведь недаром говорят, что первый блин всегда комом. У меня уже не первый, но всё-таки комом. Но беда в том, что я не писать не могу.

– Это хорошо, – кивнул собеседник. – Пробовать надо всегда, везде, каждую секунду, каждый миг воображения отдавать созерцанию, оценивать, анализировать и описывать под разными ракурсами. Это труд, неимоверный труд, после которого человек чувствует себя, словно до последней капли выжатый лимон, а иногда не хватает сил подняться со стула и доползти до лучшего четвероногого друга – дивана.

Вы до этого, сударь, хотя бы раз задавали себе вопрос: что есть огонь, зачем он человеку и зачем ему человек? Видение говорящее, летучее, поющее, – образ стремительного изменения и наглядного. У огня никогда не будет однообразия воды. Вы случайно не пробовали проследить имманентную связь: очаг – вулкан, кусок дерева – бытие? А ведь она есть! Эта тайная связь всегда и всюду призывает человеков, могущих следовать ей. Могущих посредством её направлять энергию огня в нужное русло!

Я слышу зов огня: в его объятиях смерть умирает. Вернее, не умирает, а исчезает. Это совершенно иная, нечеловеческая философия, которой суждено в недалёком будущем стать самой человеческой и человечной, изменить мировоззрение людей, даже в какой-то мере мышление будущих насельников планеты. А это приведёт к рождению новой цивилизации, быть может, смеющей существовать без уничтожения ближних, без разжигания войн, без ограблений и делёжки награбленного. Умирающий в огне – умирает вместе с Космосом, со всей Вселенной в руках Божьих.

– И вы, поэтому сжигаете свою рукопись, многоуважаемый? – поджал губы Никита, совсем как в меру вредная пожилая старушонка. – Считаете, что только так сможете обратить человека к вере в добро, оставить агрессивность, страсть наживы, поклонение Золотому Тельцу и обессмертить своё имя, слиться со Вселенной?

– Опять писателей обижаешь? – шепнул ему кто-то в левое ухо. – Неужели не научился и не желаешь расстаться с бестактностью?

Никита покосился. Ну да, кому же исполнять роль шибко мудрого наставника, как не Ангелу? Он появился за спиной и с левой стороны, то есть ошуюю, как говорили в старину.

– А что я такого, собственно, сказал? – если бы Никита был волком, то, верно, ощерился бы. Занудным менторством Ангел уже достал его. – Думаешь, специфика ангелов только в наущениях, поучениях и советах, благо, что мы до сих пор в стране Советов живём?

– Вот-вот! Он и меня достал! – выглянул из-за камина вездесущий подсолнух. – Ходют тут, понимаешь, распоряжаются всякие… А я, между прочим, для народа писал свою книгу, значит, и жил только для народа…

– Потише, любезный! – оборвал его воркотню Ангел. – Здесь люди знакомятся, коллеги, можно сказать. Так что не путайся под ногами. Ты совсем из другой оперы.

Подсолнух хрюкнул, но послушно убрался за камин.

– А что бы вы, Николай Васильевич, посоветовали моему молодому другу? – заботливо поинтересовался Ангел. – Смею рекомендовать его вам, как неплохого писателя… в будущем. Правда, и сейчас у него кое-что выходит, но кое-что – это не пища для ума, Вспомните вашего «Ганца Кюхельгартена». Вы примчались покорять столицу, написали сущую дребедень и ждали, что Петербург ринется читать и перечитывать ваш опус. Ан нет! Такие проколы пользительны для всех пишущих, иначе звёздная болезнь тут же искалечит и уничтожит ещё неродившегося писателя.

Сидящий у камина обернулся к Никите, при этом голова его вытянулась из широкого атласного воротника халата, словно шляпка гриба на тонкой ножке. Глаза озорно сверкнули, а на шее обозначился кадык, время от времени дёргающийся в отпущенном ему пространстве. В таком виде Гоголь выглядел также диковинно, как и его нашумевшие произведения.

– Что сказать?.. – писатель снова втянул голову в плечи, обернулся к камину, принялся привычно и проворно орудовать в нём короткой кочергой, – … пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств – мертвечина будет всё, что напишет перо твоё, и, как земля от неба, будет далеко от правды.[39]

Он немного помолчал. Потом снова как-то странно глянул на Никиту и этот косой взгляд глубоко посаженных глаз, брошенный как бы украдкой, блеснул неподдельной беззлобной насмешкой.