Никита шагал по дороге уже несколько минут, размышляя о связи жизненного Пути к Божьему Престолу с дорогами разных стран, ложащихся под ноги непрошенной ниточкой Ариадны. Каждый раз человеку приходится выбирать, куда и зачем идти, но подсказать всегда некому. Да и может ли тебе кто-нибудь что-нибудь подсказать? Никита много видел на своём веку хороших дорог, особенно европейских автобанов, но ни одна, построенная человеком, не могла тягаться со здешней своим качеством.

Вот только для кого здесь дорога, если ни машин, ни пешеходов не видать? Даже птиц никаких не пролетало. Но вместо птиц над головой вспыхивали сразу две спирали, очень похожие на электрические. Они потрескивали, поигрывали накалом, рассыпая вокруг зелёно-голубые искры, которые всё гуще падали на чёрные барханы перекатывающейся пустыни настоящим звёздным дождём. Причём, искры-звёздочки иногда проносились к земле, словно кометы, пробившие, наконец, атмосферу Земли.

Вдруг одна из этих падучих звёзд нечаянно угодила Никите за шиворот. Он взвыл от пронзительной боли и принялся кружиться на одном месте, будто пёс, гоняющийся за собственным хвостом. По косточкам позвоночника пробежала ядовитая огненная волна, наполняя болью все до единой нервные клетки. Не ожидавший такого электрического укуса, Никита взвился в фантастическом прыжке, потом повалился на землю, принялся ёрзать на спине, гася искру, зудящую на позвоночнике и пытаясь заглушить боль.

Наконец, ему всё-таки удалось справиться со «звёздной болезнью» и можно было идти дальше. Весь остальной путь прошел без приключений, только иногда рука непроизвольно тянулась к спине – погладить обожжённое звездой место. Что ни говори, а путешествовать по Ангельским мирам, оказывается, не очень-то безопасно. Хотя никто путешественнику не обещал ровной дороги или знакомства со сгоревшими рукописями, не сходя с кресла, к тому же попивая кофиё с ликёром «Амаретто».

Городские стены надвинулись, выросли, воплотились в ощутимую реальность. Но странное дело, вблизи город вовсе не был большим и помпезным. Здесь он был такой же двухэтажный, захирелый, уездный, как на земле. Только запах кварталов и камня отсутствовал вовсе, будто все постройки были выполнены роботами, не оставившими после себя ни капли пролитого пота. Впрочем, и запаха пролитого мазута тоже в воздухе не чувствовалось. Действительно, кто же на земле возводит такие города?

– На земле? А где всё это находится, разве не на земле? Тьфу-ты, совсем запутался, – сплюнул Никита.

Но пока никого из живых на глаза ещё не попадалось, будто город жил в пустыне сам для себя, а не был построен кем-то и когда-то. Собственно, от неприличного безделья можно было избавить себя, «взирая» на какой-то там памятник или брошенное место обитания. Но Никиту недаром сюда забросили. Ведь город находится на догорающей бумаге, которая вместе с непрошенным гостем скоро превратится в искры, уносящиеся в небо большого мира.

– В общем, так, – определил для себя Никита, – типичный уездный городишко конца девятнадцатого, только всё равно неземной какой-то, потому что нежилой. На современный трансформер смахивает. Вон и дорога: плавно перешла в такую же прямую улицу, а улица выпотрошилась в площадь. Хоть улица уже была вымощена настоящим кирпичом, но от этого ничуть не ожила. Может быть, это тот самый город теней и тень города, куда пришлось спускаться бедному Алладину?

Народу никого. Ни кошек, ни собак. Только дома сами, похоже, передвигаются и жмутся торец к торцу. Впрочем, жёлто-чёрный песок пустыни тоже перекатывал сам себя без ветра и дождя. Может, стены домов слеплены тоже из самосвального песка? Ближе к центру дома облепили площадь, предстали стеной каменною, а поверху меж крышами зданий пущена решётка тюремная. И весь центр города был ничем иным, как огромной тюремной камерой с единственным зарешеченным окном, уставившимся прямо в жёлто-красное небо.

Вдруг меж стен мелькнула всё-таки тень живого человека. Оказалось, мечется внутри каменного двора, прикрытого огромной – от дома до дома решёткой – один единственный человек, господин галантерейный во фраке с отливом пламенным. Слава Богу, хоть кто-то живой в городе теней и в тени города. Может быть, теперь что-то станет ясно? Тем более господин в красивом фраке что-то вещает на настоящем русском языке:

– Батюшка, отец родной, да не хотел же я, вот как есть, ни в жисть не хотел, что ж с меня-то драть потёмную? Я ли сарбазником не был, я ли не с копейки начинал? Я ли чаяний ваших превосходительств не выполнял? – а сам всё плачет…

Никита сначала не понял перед кем или чем причитает единственный живой человек? Может быть, в этом городе теней сами дома являются живыми, поэтому и передвигаются, а попавшегося сюда человека из внешнего мира топчут и ломают, заставляя умолять и выпрашивать прощение?

– Спаситель мой! Бог да наградит вас за то, что посетили несчастного.

Никита пригляделся и увидел ещё одно живое создание города-тюрьмы: галантерейный господин подскочил одной из стен, где стоял перед ним старец и, кажись, довольно почтительный, во всяком случае, по одёжке такого встретят и приветят, да что уж дальше-то? Наш господин галантерейный всё мечется, мечется.

А площадь всё стенами – стенами. И вот уже не площадь совсем, а как есть каземат. Одно отрадно: вместительный каземат. Вон и камин в дальнем углу с давешним знакомцем Никиты. Похоже, он ни в степи, ни в сжигаемой им же рукописи уже не мог расстаться с камином. Впрочем, на этот раз Гоголь оказался у камина не один. Напротив него сидел на таком же стуле с высокой спинкой, обтянутой зелёным сукном, господин во фрачной паре с красной розой в петлице. На голове у него красовался цилиндр с высокой тульёй, надвинутый на глаза. Только эти непроизвольные участники сцены на тюремной площади сидели пока молчаливо, не издавая ни звука. А стоящий у стены старче вздохнул так горестно, как будто сам с этим горем родился:

– Ах, Павел, Павел Иванович! Павел Иванович, что вы сделали!

– Что же делать? Сгубила проклятая! Не знал меры; не сумел вовремя остановиться. Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил! Но как же можно этак поступать? Дворянина, дворянина, без суда, без следствия, бросить в тюрьму!..

Дворянина, Афанасий Васильевич! Да ведь как же не дать время зайти к себе, распорядиться с вещами? Ведь там у меня всё осталось теперь без присмотра. Шкатулка, Афанасий Васильевич! Шкатулка, ведь там всё имущество. Потом приобрёл, кровью, летами трудов, лишений… Шкатулка, Афанасий Васильевич! Ведь всё украдут, разнесут! О, Боже!

И не в силах, будучи удержать порыва вновь подступившей к сердцу грусти, он громко зарыдал голосом, проникнувшим толщу стен острога и глухо отозвавшегося в отдалении, сорвал с себя атласный галстук и, схвативши рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваристого пламени с дымом.

– Ах, Павел Иванович, как вас ослепило это имущество! Из-за него вы не видели страшного своего положения.

– Благодетель, спасите, спасите! – отчаянно закричал бедный Павел Иванович, повалившись к нему в ноги. – Князь вас любит, для вас всё сделает.