В это время все мастерские объяты лихорадкой. После четырехмесячных терзаний платья должны быть сшиты с большой точностью и прочностью, иначе они быстро потеряют форму и свежесть. Сметанные на живую нитку платья превратятся в добротно сшитые. Это также время, когда возвращаются модели, от которых ранее мы решили отказаться. Некоторые из них возвращаются вновь, прерывают мою работу редактора моды для последней примерки. Манекенщица или портниха порой просят об их «помиловании». Случается, что я соглашаюсь и потом радуюсь этому, потому что модели, по отношению к которым я прежде действовал как бесчеловечный отец, впоследствии преуспели. Суровость к самому себе иногда так же опасна, как и излишнее снисхождение. Впрочем, я уже в том состоянии, что больше не вижу платьев. Их слишком много прошло перед моим взором, они слишком долго занимали все мои мысли, поэтому я не могу больше судить о них. Коллекция в целом мне кажется незаконченной, хотя уже зарегистрировано что-то около ста семидесяти моделей. У меня чувство, что я ничего не сделал или, по крайней мере, ничего полностью не завершил.

В большой степени, чтобы доказать себе обратное, я оставляю за собой, в качестве компенсации, работу по составлению табличек, которые будут висеть над столом каждой манекенщицы в день показа. На них пишется номер и название платья с кратким описанием и подробным указанием аксессуаров, все сведения, необходимые для костюмерши. Именно благодаря этим табличкам я уточняю порядок дефиле и, в общем и целом, всю мизансцену коллекции.

Модель от Диора, 1955

Показ следует в соответствии с правилами: вначале идут костюмы, затем уличные ансамбли, повседневные платья, платья для коктейля, короткие вечерние платья, длинные вечерние платья и, наконец, бальные платья с необыкновенными вышивками. Завершает дефиле свадебное платье. Этот порядок, ставший классическим, учитывает одновременно специфику моделей и имеет некую драматургию. Но иногда выпускаешь несколько уличных ансамблей или особенно выразительные костюмы вместе с платьями для коктейля. Что касается ударных моделей, что составляют символ новой коллекции, мы демонстрируем их где-то в середине показа. Обычно, я об этом уже говорил, мы их называем «трафальгары», именно они стоят на обложках модных журналов и разворотах, это они определяют сегодняшнюю моду и, несомненно, завтрашнюю. После дефиле именно они привлекают особое внимание.

Любопытна судьба «трафальгаров». Некоторые из них никогда не войдут в жизнь и не появятся на улицах. К другим придет успех с опозданием, и они расцветут в следующей коллекции.

А третьи будут сразу же приняты, начнут жить, их будут все носить, и спустя шесть месяцев мы задаем себе вопрос: «Что же в них такого особенного?» Кажется, что этих моделей ждали все, и то, что они мгновенно вошли в употребление, сразу же лишает их всякой исключительности.

Составляя программу показа, я наконец-то осознаю идею своей коллекции, безотносительно к публике – ее реакции всегда удивительно непредсказуемы, – а для себя лично.

Я чувствую удовлетворение, только если понимаю, что не пошел ни на какие уступки. Иногда я убираю несколько моделей или ансамблей, которые наверняка хорошо бы продавались, но недостаточно оригинальны. На этих платьях я пишу буквы Н. П. (не для прессы), и их убирают из первого дефиле, которое и так бывает слишком долгим.

Все это происходит не без истерик и слез. Алла[161], обычно торжественная и бесстрастная, приходит в мой кабинет с трагическим лицом. Ей даже не нужно ничего говорить: ее глаза, наполовину славянские, наполовину маньчжурские, сразу мне все объясняют:

– Вы хотите оставить ваше платье?

– Да, месье! Оно одно из лучших…

– Не кажется ли вам, Алла, что оно похоже на костюм, который вы показывали в прошлой коллекции?

– Месье, я уверена, оно понравится.

В конце концов, можно считать ее первой публикой? Она – женщина, она любит платья и – что еще важнее – разбирается в этом. И я уже на три четверти убежден.

Но появление Аллы в отвергнутом платье подтверждает мое решение. Несмотря на уловки манекенщиц и портних – они защищают свои платья, рыдая и кусаясь, и я знаю хитрости каждой из них, – интересы коллекции безжалостны: она требует всеми силами сохранить единство стиля, иначе все теряет смысл.

Русская манекенщица Алла Ильчун в модели Кристиана Диора, 1955

Наш Дом превратился в настоящий муравейник. Череда учениц в коридорах с коробками или мехами напоминает мне муравьев. Озабоченные своими делами и сосредоточенные, они двигаются молча. Если одна из них обронит кусочек ткани, другая нагибается, поднимает и продолжает свое движение. Торопятся молодые люди в белых халатах, с сантиметрами на шеях. Вот появляются рабочие, им показывают стулья, которые следует починить. Художник обновляет позолоченные буквы на уличном навесе. Что больше всего удивляет в этой непрекращающейся циркуляции, это то, что все движутся в одну сторону. Все прекрасно знают лабиринты нашего Дома и поднимаются всегда по одной лестнице, а спускаются по другой. Мы к этому уже привыкли, а гости всегда удивляются. Они видят, как мимо проходят одни и те же люди, двигаясь всегда в одном направлении, и спрашивают себя, какой скрытый механизм заставляет их то появляться, то исчезать.

Все очень серьезны, как подобает помощникам при столь важной церемонии. Молоденькие девушки, которые в течение года собираются в хохочущие и насмешливые группки, теперь идут по коридорам, ведущим в демонстрационный зал, с нахмуренными бровями, поглощенные работой. А у меня даже нет времени сказать им «Как дела, красавица?» или «Не слишком устала, малышка?», как я обычно спрашиваю. Впрочем, озабоченные, как и я, своими делами, они этому нисколько не удивляются.

В свою очередь, приходит пресс-служба, чтобы поделиться со мною своими тревогами. Презентация коллекции сродни генеральной репетиции в театре. Как для одной, так и для другой, первое столкновение со специалистами имеет исключительное значение. Хотя мне кажется, справедливо было бы сказать, что журналисты моды обычно проявляют больше снисходительности, чем театральные критики. Это не мешает кутюрье начинать показ со страхом автора, чья пьеса должна воплотиться на сцене. Два раза в год я испытываю ужасную тревогу перед предстоящим испытанием. Некоторые в этом что-то находят. Лично я презентацию ненавижу, как всегда ненавидел экзамены. Желая меня приободрить, друзья утверждают, что этот страх перед показом – лучший рецепт против старения, а я делаю вид, что верю им.