такой крик, требуя обратно свои бумаги, что пришлось-таки мэру побеспокоиться и подписать документы.

В тот же самый день немцы инсценировали разграбление французами вокзала Лилль-Деливранс, что возле Ломма. Жителей Ломма, Ламберсара, Кантле, которым нечего было есть, пропустили в вокзал, а там были сложены кучи всякого добра. Но только у выхода стояли шеренгами немецкие солдаты с корзинами и складывали туда отобранную у несчастных их добычу. Понятно? Вермахт, дескать, грабежей не потерпит. Все очень скоро раскусили, что это у гитлеровцев просто такой трюк. Они проделали такую же штуку на пивоваренном заводе в Буа-Блан. Отворили двери и крикнули людям: «а ну, хватай!» Тем временем операторы крутили кинохронику «Из жизни обитателей Лилля», затем этих самых обитателей провели сквозь строй солдат, которые отбирали ящики с пивом, да еще подгоняли ударами прикладов в спину.

Пришлось идти отмечаться. Надо было похоронить трупы, а также убитых лошадей, убрать снаряды. На такие работы посылали людей в принудительном порядке, за это выдавали талоны на хлеб и на мясо. Правда, мясо — одна конина. К счастью, имелись консервы, и, потом, жители Лооса — искусные огородники. Но все равно, чувствуешь себя словно в тюрьме… Спасибо нашим воякам, оставили нас на попечение этих птичек. Возчик, остановившийся в доме Фюльбера, объяснял, что военным ничего не надо, кроме сражений, на людей им плевать. Только-де землю зря загромождают, вот они как про нас думают. — А ведь возчик-то не дурак, — сказал Ипполит, который зашел поздороваться к Жанне. Брат Жанны, его дружок, не вернулся. Он сбежал вместе с другими 18-го. А сын Занта продолжал свою пропаганду: — Правильно говорит возчик. Для этих господ народ не существует… Это ведь не такая армия, как в Советском Союзе. Да! Там оружие в руках народа, это совсем другое дело…

Фюльбер отвел его в сторону: — Не говори, Полит, таких вещей при мамаше! Ты ведь знаешь, она русских боится… хватит с нее бошей… Столько она из-за них крови перепортила. — И в то же время спросил Ипполита, нет ли у него какой книжечки о Советском Союзе. Ему, Фюльберу, конечно, на политику плевать. Но узнать про русских — так это же не политика…

* * *

Леклюзский парк, где разместили тысячи людей, пригнанных немцами из Па-де-Кале, разбит на берегу пруда. Перебросили их вчера из Энен-Льетара. Конечно, только так говорится, что перебросили, отмахали как миленькие двадцать четыре километра в пешем строю — не ближний путь. Вышли в 14 часов 30 минут, прибыли на место назначения в 21 час. Как будто речь идет о расписании поездов. Именно из этого района к югу от Дуэ корпус Альтмейера должен был стремительно перейти в наступление. Ночью здорово намерзлись, еще со вчерашнего дождя никак не могли обсохнуть. В субботу… представляешь себе, ведь у нас сегодня 1 июня?.. повторилась бы вчерашняя история, но, к счастью, разрешили взять сена. Кругом парка в поле стояли стога, сложенные, по местному обычаю, из квадратных копешек. В одну минуту растащили все сено. Каждый тащил себе копешку. Теперь бы еще поесть. Один кирпичик «брота» на четырех человек — не очень-то разъешься. А суп…

Самое печальное, что даже этот суп не во что было брать. Хоть бы на смех один котелок. Попробуйте накормить разом такую уйму людей из Па-де-Кале! Ну вот, они и вооружились кто чем мог. Любой, так сказать, емкостью. Донышко разбитой бутылки, шляпа, коробка из-под сардин — все пошло в ход, не исключая даже ночной посудины. Сколько еще будет продолжаться такая жизнь? Куда они нас еще потащат?

Какие бы разговоры ни вели шахтеры из Уаньи, из Либеркура, из Карвена, Курьера — в каждой группе, рано или поздно, заходила речь о том, что наболело у каждого. Жизнь, работа при немцах — тут есть над чем призадуматься. Некоторые, правда, заявляли: авось хуже не будет, чем при наших хозяевах! Однако все вспоминали четырнадцатый год. И тот, кто тогда еще был мальчишкой, и тот, кто уже работал в шахте подручным, и тот, кто слышал рассказы отца. А что, если опять это продлится четыре года? Значит, при каждой войне нашему краю непременно попадать в руки врагу? В том-то оно и горе: каждый на уголь зубы точит… Раз уж солдаты нас не защищают, почему нам самим не позволяют защищать наш край?

Этот вопрос задал Константен Бокет. Чистое дитя, ей-богу! Ответить ему легче легкого, каждый бы ответил. Однако ответил Барбентан. Арман, как его все называли. И ответил, конечно, потому, что не знал, насколько естественен для них этот ответ, и подсказывает его вся их жизнь, и проверен он, так сказать, собственным горбом.

— Что же тут не понимать, товарищ? — сказал Барбентан, усевшись на свою копешку, которую ему выдали на ночь, и Константен повернул к собеседнику свое исхудалое лицо с глубоко запавшими глазами, не то серого, не то голубого цвета, под которыми, как и всегда, залегли темно-лиловые круги. — Разве ты не понимаешь, что эту войну они начали, запутавшись в собственных противоречиях, пытаясь в течение двадцати лет развязать войну на востоке, чего им не позволяли народы… хватая их каждый раз за руку… И они вели к тому, чтобы поставить лицом к лицу Германию и СССР, а оказалось, что они просчитались. Только они так далеко зашли, что уже не могли остановить машину. Впрочем, Гитлер и не позволил им поступать, как они хотели. И, кроме того, война нужна была им для того, чтобы свести на нет завоевания тридцать шестого года… чтобы повернуть обратно колесо истории… Войну затеяли не для того, чтобы тебя защищать, тебя или твою жену, твоих стариков, твоих ребятишек. Война им была нужна для того, чтобы под защитой линий укреплений ограбить всех нас. Как же ты хочешь, чтобы генералы, исполнители подобного политического плана, защищали тебя и твоих близких, когда их совсем другое интересует: передвижение войск по шоссе или по железным дорогам, маневрирование — словом, вся та несложная игра, которую они усвоили из истории Наполеона. Разве ты и твои близкие учитываетесь ими? Только вот что случилось… все эти линии Мажино, укрепления, доты Бийотта или Барбейрака, все это не устояло перед немецкими танками. Значит, характер войны теперь изменился для тебя и для меня, для всех нас, для наших домов, полей, шахт. Но не для них! Поверенные в военных делах, которых величают генералами, неважно гамелены или вейганы, все те люди, которые вполне закономерно переходят с высших