заявил даже, что у санитаров нюх первый сорт — дождались-таки неплохой барочки… словно они сами могли выбирать.

Вот здесь-то Рауль Бланшар и Пьер Кормейль признали друг друга. Здесь, на этом закованном в сталь контрминоносце, где юноши в касках точно захмелели от радости, где сквозь толпу солдат с трудом продирались матросы, бегущие по своим делам, а запах моря и вечерняя свежесть сносили куда-то, как в дрейфе, все человеческие чувства. Незаметно уходил в дымную пелену Дюнкерк. Дюнкерк был уже так далек от них. Под спасательной шлюпкой, висевшей на вантах, куда уже успели забраться хитроумный Жонет и Делла-Роза, Пьер и Рауль, опершись на поручни, говорили о той, другой трагедии, разыгравшейся на пороге Пиренеев, о той трагедии, которая для них была сестрой и провозвестницей сегодняшней катастрофы. Вспомнили, как Кормейль помог Бланшару перейти границу… А что сталось с другими товарищами, с тем учителем, который был с вами? Как же его звали-то? Устрик… Представления не имею. А ваш друг, испанец… Помните, как тяжело было покидать его… Вы знаете, он ведь спасся! Добрался до Франции, а нынешней зимой Даладье засадил его за решетку. Так-то…

Кормейль удивился. Повсюду Испания преследует его! И надо же, чтоб они встретились сегодня, на другом пороге Франции, на другом конце ее, где им суждено было еще раз пережить трагические последствия «невмешательства». — Мы думали тогда, — сказал Кормейль, — что решается судьба Испании, а решалась судьба Франции.

На палубе шутили и смеялись солдаты. Матросы удивленно поглядывали на новую партию пассажиров… Они делали третий или четвертый рейс между Дюнкерком и Англией… К тому же в разговоре этих парней чувствовалось что-то неладное, ошалели, должно быть, от бомбежки. И немудрено.

Действительно, почти все артиллеристы, и санитары, и водители машин задавали морякам слишком уж нелепые вопросы. И хотя моряки вначале крепились, решив не обращать внимания, но в конце концов поведение пассажиров стало их раздражать. Если они так острят, разыгрывают, видите ли, нас, странные у них шуточки! Поэтому когда Морльер особенно пристал к наводчику, который стоял у небольшой зенитки, зорко всматриваясь в чистый горизонт, залитый пурпуром заката, когда Морльер начал плести что-то совсем уж несуразное о линии Зигфрида, наводчик потерял терпение и так отделал нашего санитара, что только держись! Бедный Алэн ретировался. Примерно та же участь постигла и остальных смельчаков, когда они пустились в подобные же рассуждения, причем в самых радостных тонах. Тогда они собрались кучкой и стали совещаться. Потому что уже начали смутно догадываться… Кто-то сообщил свои соображения соседу, тот передал дальше. Спрашивали друг друга, в чем же дело. Трое санитаров подошли к боцману: — Не сердитесь на нас, пожалуйста. — Тот обалдело взглянул на них. Почему это он должен на них сердиться? Тут они стали объяснять, в чем дело. Сообщение звучало так, что они не могли не принять его всерьез. Ну, они и поверили. Понимаете, ни сегодня, ни вчера, ни вообще все последние дни они не видели сводок верховного командования. Что делается на белом свете? Не в Дюнкерке, а там, на других фронтах, произошло что-нибудь важное? Ответ боцмана произвел на санитаров действие холодного душа. Как, только и всего? А наше наступление? А линия Зигфрида? Разве Мюнхен не взят?

Тут уж боцман посмотрел на них, как на сумасшедших. Так вот оно что! Значит, обманули? Сам военный губернатор Дюнкерка! А они-то размечтались! Их обманули, заведомо обманули, чтобы поднять дух. Обманули. Провели, как мальчишек. Адмирал… сволочь такая… Растерянность, горечь первых минут сменились яростью, бессильным гневом, возмущением. Они обходили товарищей и повторяли им новость, и каждый, услышав ее, в свою очередь разражался проклятиями…

Что такое с ними? думали моряки, спокойные, как их моряцкий труд, как прелесть этого вечереющего дня.

Манак бросился к Бланшару. Он задыхался. Ах, гады! Да чтоб я еще когда-нибудь в жизни поверил военным! Увидев офицера, стоящего рядом с Раулем, он замолчал; стиснул до боли зубы. Рауль выслушал его рассказ и только теперь понял, что означают взволнованные жесты Гроппара и бледность подошедшего к ним Жана де Монсэ.

Когда солдаты уразумели до конца и взвесили поистине чудовищный поступок командира, который обманул своих солдат и сыграл на их радости, доверчивости, решив, должно быть, про себя: пусть потом думают, что хотят, они будут уже далеко… те из них, кто уцелеет, будут уже далеко! Когда они до конца уразумели и оценили смысл этого преступного злоупотребления их доверием, этого поистине дьявольского коварства, не поддающиеся учету пагубные последствия этой лжи для двухсот тысяч, если не больше, французов, которым удастся выбраться из Дюнкерка… тогда капитан Кормейль сказал шоферу Манаку: — Я вполне понимаю, друг мой, ваше негодование, но ведь адмирал солгал не в качестве военачальника… он солгал, как человек, для которого нация не есть реальность, для которого народ — лишь орудие, а отдельные люди — пешки. Придет день, и будут военные, которым мы сможем верить всегда и во всем…

* * *

В эту субботу Фюльбер Дежан привез своих домой. Странное получилось возвращение: все жители вывесили над входными дверьми небольшие белые флаги. В предыдущую ночь была облава. Немцы искали в каждом доме сенегальских стрелков. Люди выскакивали на улицу кто в чем был — в исподнем, в ночных кофтах. Мадам Дежан потребовала, чтобы и над ее домом повесили на палке белое полотенце.

Беженцы собирались уходить. Ведь в Бельгии уже мир. Пора возвращаться по домам. Смотрите, как рексисты липнут к немцам. Прямо как банный лист к одному месту. Да еще доносят немцам, что у одного, мол, припрятано то-то, а у другого то-то. К Занту пришли тоже и заявили, что он прячет мотоцикл. И самое-то подлое, что привел немцев за машиной тот самый тип, который вчера чуть ли не в ногах у Занта валялся, умолял спрятать мотоцикл. Занту едва удалось отвертеться. Может быть, боясь доносов, люди и бросали в канал всякую всячину.

К счастью, не все оказались такими неблагодарными: жене Занта натащили черносливу, сухого горошку, овощей, лука — все, что сумели заблаговременно припрятать в повозках, в укромных уголках. А еще хныкали, что голодают!

Ну, ладно, после случая с мотоциклом Зант, у которого прошлой ночью во время обыска забрали все документы, решил, что так не годится. И отправился в мэрию. В мэрии уже восседал нацистский мэр. Ясно, он не принял Занта: не в приемные, мол, часы явился. Но Зант на мозоль себе наступить не позволит: он поднял