— Ты Джордж Клуни с большим русским членом.

— И это лучший Джордж Клуни из всех возможных, — гаркнул Ефим. Он, Павел и Спартак громко заржали.

Мы стояли и молча смотрели друг на друга.

Ефим отсмеялся, вытер глаза, вздохнул и хлопнул в ладоши:

— Пойдем с Кириллом потолкуем. Спартак, посторожи Софи.

Спартак кивнул и отдернул черную штору, за которой обнаружилась еще одна гостиная, еще больше, чем первая, размерами футов пятнадцать на двадцать. Все стены в ней были зеркальные. Я заметил полукруглый диван пурпурного цвета, должно быть изготовленный на заказ, потому что идеально вписывался в габариты комнаты. Середина комнаты оставалась пустой. У нас над головой располагался телевизор, отражавшийся в зеркалах. По нему шла мексиканская мыльная опера. Над диваном высились бесчисленные полки, плотно уставленные коробками с Blu-Ray-плеерами, айподами, электронными книгами и ноутбуками.

На диване сидели худощавый мужчина с огромной головой и темноволосая женщина. На лице женщины лежала печать безумия, магнитом притягивавшая к себе все взгляды. Виолета Кончеза Борзакова некогда была красавицей, но некий червь, сидящий у нее внутри, постепенно съедал эту красоту. На вид ей было лет тридцать, максимум тридцать два года. Смуглую кожу усеивали мелкие неровности, делая ее похожей на поверхность пруда в самом начале дождя. Ее волосы были того густого оттенка черного, про который обычно говорят «цвет воронова крыла». Почти такие же черные глаза таили в себе нечто пугающее и в то же время какой-то испуг; за ними пряталась изуродованная душа, покинутая и мятущаяся. Одета Виолета была в угольно-черную кепку, черную шелковую блузку с глубоким вырезом, черные лосины и высокие, по колено, черные ботинки. Ее плечи покрывала серая шелковая шаль. Она смотрела на нас таким взглядом, каким могла бы смотреть на стейки, которые ей везут на тележке.

Кирилл Борзаков был в белой шелковой майке, белом кашемировом спортивном пиджаке, светло-бежевых брюках и белых теннисных туфлях. Его цвета серебра волосы были коротко острижены. Под глазами залегли тройные мешки. Он курил сигарету, издавая губами мокрый чмокающий звук, от которого любому курильщику сразу захотелось бы навсегда бросить курить, и не глядя стряхивал пепел мимо переполненной пепельницы, стоявшей справа от него. Рядом с пепельницей стояла раскрытая пудреница, на поверхности которой змеилось несколько дорожек кокаина. Кирилл смотрел ничего не выражающим взглядом. Заподозрить такого типа, как он, в сочувствии к кому-либо представлялось невозможным — если подобное чувство лет тридцать назад и заползло невзначай в его душу, то давно там скончалось. У меня сложилось впечатление, что, даже если моя грудь внезапно разорвалась бы и из нее выскочил живой Ленин, Кирилл продолжал бы как ни в чем не бывало курить сигарету и смотреть мексиканское мыло.

— Дамы и господа! — сказал Ефим. — Кирилл и Виолета Борзаковы.

Кирилл встал и обошел нас. Наверное, с таким же видом когда-то работорговец оглядывал коллекцию невольников. Он посмотрел на Кенни и Хелен и перевел взгляд на Павла.

Павел взял Кенни и Хелен за плечи и усадил их на диван, в левом углу. Кирилл еще раз посмотрел на Павла, и через пару секунд на диване рядом с предыдущей парочкой приземлился Тадео.

Кирилл медленно приблизился ко мне:

— Ты кто?

— Частный сыщик, — сказал я.

Он шумно затянулся сигаретой и стряхнул пепел на поддельный дубовый пол.

— Частный сыщик, который нашел для меня девчонку?

— Я не для тебя ее нашел.

Он кивнул, как будто я сказал нечто мудрое, и сжал мою левую руку в своей.

— Ты не для меня ее нашел?

— Нет.

Хватка у него была мягкая, почти нежная.

— А для кого?

— Для ее тетки.

— Но не для меня?

Я покачал головой:

— Не для тебя.

Он снова кивнул мне, вцепился мне в запястье и ткнул сигаретой мне в ладонь.

Не знаю, как мне удалось не закричать. С полминуты единственное, что я чувствовал, был прожигающий мою плоть уголек. Запахло паленым. В глазах у меня потемнело, затем покраснело, перед глазами встала картина: мои нервы свисают как лианы и по ним ползет дым.

Все это время Кирилл Борзаков смотрел мне в глаза.

Пустым взглядом. В нем не было ничего — ни гнева, ни радости, ни удовольствия от насилия, ни восторга от сознания собственного всесилия. Ничего. У него были глаза ящерицы, греющейся под солнцем.

Я несколько раз беззвучно рыкнул и выдохнул сквозь стиснутые зубы, пытаясь не думать о том, на что сейчас похожа моя рука. Представил себе свою дочь, и на краткий миг мне стало легче. Но потом меня обожгла мысль о том, что я думаю о ней в этой комнате, заполненной жестокостью и безумием, и я усилием воли стер образ Габби, отогнав его подальше от окружавшего меня ужаса, и боль запульсировала в ладони с удвоенной силой. Кирилл отпустил мое запястье и сделал шаг назад.

— Посмотрим, сможет ли эта тетка залечить твои раны.

Я отбросил потухший окурок. Виолета Борзакова сказала:

— Кирилл, ты мне телевизор загораживаешь.

Центр моей ладони напоминал вершину вулкана с почерневшим жерлом.

Музыка в мыльной опере заиграла громче. Красивая латиноамериканка в белой крестьянской рубахе развернулась и вышла с гордо поднятой головой. Экран погас. Тут же появился рекламный ролик: Антонио Сабато-младший расхвалил крем для ухода за кожей.

Я бы заплатил тысячу долларов за один-единственный тюбик. Я бы заплатил две тысячи долларов за этот крем и кубик льда.

Виолета оторвалась от телевизора.

— Почему бамбина все еще с девчонкой?

Аманда обернулась, чтобы они могли увидеть наручники.

— Ефим, это еще что за срань? — Виолета оторвала спину от дивана и наклонилась вперед.

У Ефима округлились глаза. Мне показалось, он испугался.

— Миссис Борзакова, мы доставили ее, как и обещали.

— Как и обещали? Ты на несколько недель опоздал, пендехо. Недель. И кто ее нашел? Ты, Ефим? Или они? — Она ткнула рукой в сторону Кенни, Хелен и Тадео.

— Это мы ее нашли, — сказал с дивана Кенни. И он помахал рукой Виолете, не обратившей на него никакого внимания. — Мы ее нашли, — повторил он. — Без чьей-либо помощи.

Кирилл снова закурил.

— Вот твой ребенок. Бери его себе. И хватит меня грузить.

Виолета по-змеиному скользнула к Аманде. Уставилась на Клер. Понюхала ее.

— Она умная?

— Ей четыре недели.

— Она говорит?

— Ей четыре недели.

Виолета коснулась лба младенца.

— Скажи: ма-ма. Скажи: ма-ма.

Клер заплакала.

Виолета сказала:

— Ш-ш-ш…

Клер заплакала громче.

Виолета запела:

Тихо, крошка, не рыдай,

Мама купит…

Она вопросительно