В департаменте Де-Севр они поселились еще в середине 2000-х годов, сначала долго снимали один дом в самом сердце Болот, возле деревни Сен-Илер-ла-Палю, которую Джеймс ценил за наличие прекрасного мясника и за воскресный рынок, а затем купили это жилище, — здесь, конечно, никаких магазинов нет, кроме кафе «Рыбалка», но дом их сразу же покорил, можно сказать, околдовал. И потом, от Болота сырости еще больше, чем от Темзы.

Лучше равнина. После финансового кризиса многие британцы продали свои дома, но они остались. Да, у них есть в округе друзья-англичане. Да, они живут тут безвыездно уже три года, с тех пор как Джеймс вышел на пенсию. При наличии в сарае крытого бассейна, в нескольких километрах — поля для гольфа, время от времени — поездок на пляж и приличного вина они вполне счастливы. Или, по крайней мере, вряд ли готовы утверждать обратное. «В конце концов, здесь в некотором смысле Англия», — смело заявила Кейт. «Эти земли были английскими до конца пятнадцатого века, — подтвердил Джеймс, — может, поэтому нам здесь хорошо». «Англия, в которой есть виноградники, — это, можно сказать, рай», — добавил он. Давид от души смеялся, скрупулезно записывая ответы супругов. Развлечения, медицина, шопинг — он расспрашивал обо всем, что составляло их повседневную жизнь, затем стал спрашивать о восприятии окружения. Ощущают ли они себя частью местного сообщества? Что для них значит слово «деревня»? А «сельская местность»? Мнения супругов разошлись — Кейт хотелось большего социального взаимодействия среди жителей населенного пункта, а Джеймс предпочитал, чтобы к нему никто не лез. Он собирался как можно реже выходить из дома. Джеймс больше всего ценил в сельской местности тишину и уединение, а Кейт — близость с природой, общение с фауной и флорой, а также возможность более тесных контактов с окружающими — как женщинами, так и мужчинами, в противовес безличности и взаимному недоверию большого города. Ей нравилось говорить по-французски, раз в неделю ездить на рынок в Кулонж, по вторникам ходить в мэрию на кружок лоскутного шитья, трепаться с парикмахершей Линн, которая приходила к ним пару раз в месяц (Давид подумал, что неплохо бы с ней побеседовать: хотя она явно жила не в деревне, но была одной из немногих работавших в ней — помимо фермеров, могильщиков и толстого Томаса; и он спросил у Кейт номер ее телефона, та поделилась), участвовать в организации ежегодного гаражного сейла, в результате чего Кейт знала в деревне почти всех, не посещая при этом кафе «Рыбалка», которое Джеймс и Кейт на дух не выносили, в чем легко признались Давиду, считая место совершенно депрессивным: лучше пить джин-тоник и красное вино дома в кругу семьи, чем выносить, как сказал Джеймс, адскую вонь этой забегаловки. Что касается Джеймса, то он не решился сказать Давиду, что ему тут до чертиков скучно, что он ищет любые предлоги, чтобы съездить домой в Великобританию — на дни рождения, похороны, матчи по регби; что он совсем не доверяет французам, считая их хвастливыми, ненадежными и начисто лишенными юмора. Пока что он в основном занят тем, что звонит и ждет — то сантехника, то электрика, то кровельщика и далее по кругу, потому что они никогда не приезжают, иногда он даже сомневается, что они существуют.

Разговор плавно перешел на Евросоюз и выход из него Британии; Кейт и Джеймс искренне полагали, что это никак не повлияет ни на их статус во Франции, ни на французов, поселившихся в Англии; а в остальном там как-нибудь договорятся.

В конце концов, Великобритания же остров. А Норвегия тоже не член ЕС и не страдает от этого. Даже наоборот.

Давид остался в восторге от беседы, какие-то замечания надо было еще хорошенько откомментировать, в голове роилась туча скоропалительных выводов. Кейт предложила ему чашку чая с short-breads, Давид чуть не прослезился от счастья; но все же решил оставить хозяев — правда, получив предварительно официальное приглашение зайти на следующей неделе на «аперитив», одно из любимых французских слов в словаре Джеймса, и партию бильярда с последующим ужином, чему Давид уже заранее радовался; он упаковал снаряжение и снова забрался на Попрыгунчика, и тот — не в пример обычному и в честь хозяев дома — завелся с пол-оборота и послал красивое облачко голубого дыма в небо провинции Пуату.

* * *

Когда прадед Люси Иеремия Моро в ночь после танцев увидел, что Луиза, потянувшись к крючку, высунулась в темноту, словно склоняясь пред ним, склоняясь перед Судьбой, он вышел из мрака и встал перед ней яростным идолом ненависти с глазами, горящими местью, безмолвным воплем, раздирающим ночь, как молния без раската грома: Иеремия стоял, сжимая сверток, и молчал, и вся энергия человека, сумевшего выжить среди войны, огня, воды, долгих месяцев одиночества на болотах, сосредоточилась в секунде, когда Луиза вдруг обнаружила его стоящим в нескольких сантиметрах от себя в окружении темноты — дочерна заросшего бородой, черного взглядом, бровями, длинными сальными волосами, с лицом, словно выдолбленным из мрака, и Луиза чуть не умерла от страха — дважды: в первый раз увидев у окна мужскую фигуру, и во второй — узнав Иеремию и поняв, что тот пришел расквитаться.

У Луизы, остолбеневшей от неожиданности, с открытым в безмолвном крике ртом, стукнуло сердце, перехватило дыхание, ей показалось, что сейчас она упадет назад; защищаясь, она выставила вперед руки, Иеремия поднял свой окаянный сверток, отвернул холстину, — мешок вонял кровью и мерзостью, Иеремия вздымал в воздух истинное проклятье, и в тот миг, когда Люси пошатнулась, в секунду, когда она стала оседать под тяжестью ужаса, Иеремия набросил на нее зловонную мерзость, эту смерть, еще окутанную последом, сочащуюся липкой кровью черную плаценту, продолжающую разлагаться и во чреве, бледную зеленоватую кожу плода с плотно сомкнутыми глазами; и Луиза вздрагивает и падает, кровь капает ей на голову, на грудь, лицо заливает трупная жижа, в ноздри бьет мерзостная вонь, это мертвый плод, чей-то мертвый плод, мертворожденный ребенок, Иеремия швырнул ей мертворожденного ребенка, Луиза вслепую отбивается, беспомощно машет руками в отвращении, она скулит и мычит, потому что не может открыть рот, по лицу стекает зловонная жижа, она плачет и дрожит на полу, отталкивая от себя это — что-то неведомое, белое, с закрытыми глазами, в пузыре крови, в пузыре слизи, Луиза мычит в ужасе, не разжимая губы, кричит чудовищным безмолвным воплем и лишается чувств — теряет сознание от страха и отвращения, а Иеремия тем временем скрывается в ночи.