К недовольству Яшмы, Крылышко Бабочки произвели из кормилиц в няньки: Элеонора страстно привязалась к ней и ни в какую не желала расставаться. Няню и отца девочка любила даже больше, чем мать — опять беременную и болезненную. Поэтому не кто-нибудь, а именно Крылышко Бабочки выносила малышку в сад, давала полежать голышом на солнышке — минут десять, не больше, учила первым шагам, кормила с ложки, купала, поила лечебными настоями от коликов и болей, которые причиняли режущиеся зубки. Александр только радовался, что его дочь с детства понимает два языка: Крылышко Бабочки обращалась к ней по-китайски, он — по-английски.

— Мама болеет, — объявила как-то Нелл отцу, сосредоточенно нахмурив бровки.

— Кто тебе сказал, Нелл?

— Никто, папа. Я вижу.

— Да? И что же ты видишь?

— Она желтая, — с уверенностью десятилетки пояснила его дочь. — И животик болит.

— Да, ты права, ее тошнит. Но это пройдет. Просто она сейчас носит твоего братика или сестренку.

— Знаю, — снисходительно кивнула Нелл. — Няня сказала в саду.

Эти не по-детски мудрые речи озадачили Александра, который к тому же заметил, что недугами его дочь увлечена больше, чем игрушками: она замечала, что у Мэгги Саммерс болит голова, а у Яшмы — когда-то сломанная раньше рука. Но сообщение Нелл о том, что Жемчужина иногда бывает недовольной, встревожило Александра: знать о месячных недомоганиях малышка никак не могла. Он задумался: как давно эта кроха наблюдает за домочадцами, какой удивительный разум отражается в ее прелестных глазах? Что она вообще видит и понимает?

Но в том, что Элизабет больна, ни у кого уже не оставалось сомнений; когда на шестом месяце беременности тошнота так и не прошла, Александр послал за доктором Эдвардом Уайлером и услышал от него:

— Пока преэклампсии не наблюдается, но мне надо обязательно осмотреть ее через месяц. Она чувствует шевеления, и это хороший признак для ребенка, но не для матери, которая слишком слаба. Цвет ее лица внушает опасения, хотя ступни и щиколотки пока не отекают. Возможно, миссис Кинросс свойственно тяжело переносить беременность.

— Вы меня пугаете, сэр Эдвард, — признался Александр. — Вы же говорили, что при второй беременности эклампсии не бывает.

— Бывает, но крайне редко, и на этом этапе развития заболевания судить о нем трудно. Пока не образовались отеки, я бы предложил пациентке побольше двигаться и давать нагрузку рукам и ногам.

— Сэр Эдвард, спасите ее — и получите еще одну икону.

На двадцать пятой неделе беременности, как только вновь появились отеки, Элизабет добровольно улеглась в постель. На этот раз в ней предстояло провести пятнадцать недель.

«Когда же я наконец смогу жить, как все? Неужели мне не суждено заниматься тем, чем хочется, — играть на пианино, учиться ездить верхом и править упряжкой? Мою дочь растят чужие люди, она и не помнит, что ее мать — я. А если она и прибегает повидаться, то лишь затем, чтобы спросить, как я себя чувствую, рассмотреть мои ноги, узнать, сколько раз за день меня рвало и болит ли у меня голова… Не знаю, чем ее так завораживают болезни, но я слишком слаба и несчастна, чтобы доискиваться причин. Она такая миленькая — Руби говорит, вылитая я. А по-моему, у нее губы Александра: прямые, твердые, решительные. Это от него девочка унаследовала ум и любознательность. Мне хотелось, чтобы все звали ее Элеонорой, но она выбрала короткое имя — Нелл. Я понимаю, его легче произносить китаянкам, но сдается мне, это Александр переименовал дочку».

Как и во время первой беременности, Элизабет утешала и развлекала компанейская Руби, подолгу играя с подругой в постели в покер, читая вслух, болтая. А когда Руби бывала занята, ее сменяла Теодора Дженкинс — как всегда, скучноватая, но после поездки в Лондон и Европу с ней можно было поговорить не только о цветах в палисаднике и о капустнице на огороде.

Об Элизабет заботились все — кроме миссис Саммерс, как всегда загадочной и равнодушной даже к обаянию Нелл. Элизабет надеялась, что в ее дочери миссис Саммерс рано или поздно увидит свое неродившееся дитя, но время шло, а надежды не оправдывались: экономка замыкалась в себе. Но это не огорчало четырех китаянок, ни на шаг не отходивших от Элизабет и охотно выполнявших любое приказание.

— Мисс Лиззи, вам обязательно надо поесть, — твердила Яшма, показывая хозяйке аппетитный кусочек поджаренного хлеба с лежащей на нем креветкой.

— Не могу. Не сегодня, — отнекивалась Элизабет.

— Надо, надо, мисс Лиззи! Вон вы какая худенькая — это вредно для ребенка. Чжан приготовит все, что вы пожелаете, вы только скажите!

— Заварной крем, — устало выговорила Элизабет, которой совсем не хотелось крема, но чтобы ее оставили в покое, требовалось высказать вслух свое пожелание. По крайней мере крем легко проглотить, а может, и удержать в желудке. Яйца, молоко, сахар. Пища для беспомощного больного, прикованного к постели.

— Посыпать сверху мускатным орехом?

— Мне все равно. Ступай, Яшма, дай мне побыть одной.

— Мне страшно, — признался Александр Руби. — Страшно, что Нелл останется сиротой. — Его лицо исказилось, на глазах выступили слезы; уткнувшись в грудь Руби, он разрыдался.

— Тише, тише, — заворковала она, укачивая его, как младенца. — Все пройдет, ты выдержишь, Элизабет будет жить. Я боюсь другого: что с каждым новым младенцем она обречена умирать и воскресать.

Он отстранился, стыдясь, что проявил недостойную мужчины слабость, и вытер лицо ладонью.

— Ох, Руби, что же мне делать?

— А что говорит наш кладезь мудрости сэр Эдвард?

— Что если Элизабет выживет, больше ей нельзя иметь детей.

— И я только что сказала то же самое. Вряд ли это известие разобьет ей сердце.

— Сейчас не время язвить!

— Ничего, потерпишь. Отступись, в таких битвах не бывает победителей.

— Знаю, — сдавленно выговорил он, надел шляпу и вышел.

А Руби принялась мерить шагами будуар, твердо зная только одно: что ее любовь к Александру неискоренима. Она всегда будет рядом — стоит ему только позвать или попросить, она всегда утешит его и даст ему все, что он захочет. Между тем Руби успела привязаться к Элизабет и сама себе удивлялась. По всем законам логики ей следовало бы презирать соперницу за немощность, слабость, за вечную тоску и хандру. Должно быть, сочувствовать Элизабет побуждала ее молодость: в свои восемнадцать лет она родила, снова ждала ребенка и была на грани смерти. Так и не успев пожить.

«Похоже, я испытываю к ней материнские чувства. Злая шутка! Мать, которая спит с мужем дочери. О, как бы я хотела видеть Элизабет счастливой! Нашедшей свою судьбу и любовь! Должен же быть где-то в мире человек, которого она способна полюбить. Вот и все, что ей нужно, о большем она и не мечтает. Ей ни к чему богатство и роскошь. Достаточно одного — любимого. Одно я знаю точно: Александра она не полюбит никогда. А ему-то каково! Какой удар для его шотландской гордыни, какое фиаско для человека, не знающего, что такое поражение. Как это могло случиться? Мы накрепко связаны — Александр, Элизабет и я».